Алексей Толстой,
или Победа гибкости над грубой силой

Алексей Толстой в "рубашке 
голландского полотна с этаким 
артистически раскинутым воротом".
  В советском литературном иконостасе Алексей Толстой (1883-1945)
был по значимости то ли вторым (после Максима Горького), то ли
третьим (после Михаила Шолохова). Между тем, он литературно раз-
нообразнее и интереснее Горького и Шолохова вместе взятых.
  Глыба. 
  Но не человечище. 
  На человечище он не потянул, да и потянуть не стремился. Он 
просто жил, как умел, -- и, как умел, зарабатывал на пропитание
и на место под солнцем. Получалось очень неплохо. Если говорить
точнее, в литературе у него получалось почти всё, в любом жанре,
за какой он брался.

                            *  *  *

  В литературу он вошёл легко и рано, хотя и со всякой мелочью,
о которой впоследствии и сам выражался иронично. Впрочем, его
фамилия получила широкую литературную известность ещё до того,
как он родился, и многие интересовались его творениями уже 
просто для того, чтобы СРАВНИТЬ.
  Был он добродушный бонвиван, редко с кем ссорился и, наверное,
даже доносов не писал в славное время (а только делал устные заяв- 
ления). Никого он литературно не грыз, кроме фашистов и буржуазии 
(в основном абстрактных), да и то его злость была больше напуск-
ная. Может быть, он считал, что доминирующие политические течения
эпохи -- это природная данность, вроде рельефа и климата, и при-
спосабливаться к ним не зазорно, а где-то даже и должно. Трус?
Скажем мягче: нелюбитель рисковать. Его высказывания по политиче-
ским и околополитическим вопросам не сверкают оригинальностью и
потому не интересны. Но он примечателен как рупор эпохи, как
ретранслятор веяний, а также как описатель кое-каких реалий,
которые самолично наблюдал. Он был дежурный пропагандист партии,
вполне обеспечивавший ей писательский сервис довольно высокого
качества. Добротная затычка во всякие представительские дырки,
несколько даже прозаседавшаяся.
  Если Лев Толстой считал своим долгом переться против течения, 
то Алексей -- быть его выразителем. Алексей Толстой -- талантли-
вый и не подлый вариант приспособленца. Думаю, при фашистах он бы
пафосно защищал фашизм, при национал-социалистах -- национальный
социализм: приспособился бы к ним как к общественному климату и
нашёл бы в них массу положительного.

                            *  *  *

  Типичный пример публицистики красного литературного барина 
Алексея Толстого -- очерк "Чистота русского языка". Про
статейки такого рода говорят: дежурные. Это когда что-то
гладенькое и не шибко сложненькое должно профигурировать на
заданную тему и не вызвать споров, а наоборот, почти всем
понравиться. Что-то вроде словесного декорума к какой-нибудь
знаменательной дате. В статейке А. Н. Толстой пиететно упомянул
В. И. Ленина ("В мыслях, высказанных товарищем Лениным, верно 
отмечена классовая окраска литературного языка."), чуть блеснул
тесным знакомством со старыми текстами ("Вывело меня на дорогу 
изучение судебных актов XVII века."), преклонил колена перед
официальной иконой Пушкина ("Пушкин первый производит революцию
словесности."), обозначил элемент самокритики ("Я почувствовал,
что, несмотря на знание огромного количества русских слов, я все
же русского языка не знаю"). Уже по упоминанию Ивана Грозного и
Петра I в положительном ключе можно догадаться, что статья
появилась на свет, когда тов. Сталин стал патриотом. Если по 
существу, то механизма развития языка -- литературного и народ-
ного -- Алексей Толстой, как говорится, не раскрыл, а только 
коснулся -- лирическим образом. Впрочем, в дежурной декорумной 
статейке газетного уровня иначе и нельзя. Кстати, и сам Алексей 
Толстой был частично декорумом газетного уровня в эстетической 
конструкции сталинистского государства.
  Мне говорят: почти всё не так, статья была опубликована 22 декаб- 
ря 1924 г. в "Красной газете", и Пушкин тогда ещё не стал снова
иконой. ВЕРЮ. Но потом она, наверное, была подвергнута изменениям
-- перед публикацией в собрании сочинений. Ага, и скажите мне,
други, что великие писатели никогда так не делают.
  Владимир Болотин (ст. "Про горбатого коня", 18.03.2009, сайт
5pages.net) рассказывает:
  "В 1922 году 'Конек-Горбунок' признан 'недопустимым к выпуску'
из-за вот этой сцены:

                 За царём стрельцов отряд.
                 Вот он въехал в конный ряд.
                 На колени все тут пали
                 И 'ура' царю кричали.

  (...) А в 1934 году в разгар коллективизации цензоры усмотрели 
в книжке 'историю одной замечательной карьеры сына деревенского
кулака'."
  А в промежутке между 1922 и 1934 гг., значит, случилась какая- 
то "оттепель", и Алексей Толстой, едва вышедший из графов и едва
вернувшийся из антисоветской эмиграции, успел спокойно приписать
лингвистическую заслугу Петру I, а Ивана Грозного уж и вовсе как
бы в пример советским писателям поставить. Так вот, позвольте не
поверить тому, что люди, не совсем ещё пришедшие в себя после
штурмовых ночей Спасска, волочаевских дней и взятия Перекопа,
могли позволить бывшему графу публиковать ТАКОЕ. Более того, он
бы наверняка и сам засцал побоялся.

                            *  *  *

  Не то чтобы Алексей Толстой был "весь в евреях", но тем не 
менее евреи заняли в его жизни место значительное. В период
прорыва в литературу у него была еврейская "гражданская" жена,
Софья Исааковна Дымшиц, а такие вещи, как еврейские жёны, в
отношении карьеры обычно идут русским писателям на пользу.
  Сподвижник Петра I Романова Пётр Шафиров (1669-1739), один из
предков Алексея Толстого, происходил из польских евреев.
  Внучка Алексея Толстого Елена Дмитриевна Толстая -- израильский 
литературовед.

                            *  *  *

  Публицистика Алексея Толстого, заструившаяся потоком после 22 
июня 1941 г., -- лубочная, трескучая, поверхностная, идеологичес-
ки выверенная, малосодержательная, неинтересная. Никаких острых 
рискованных тем он не обсуждает, никаких новых опасных мнений не 
высказывает. Всё гладко, официозно, в тылу и за хорошие деньги.
Война -- единственный период времени, когда такие несложные вещи 
могли иметь оправдание.
  Вообще-то мне не нравится читать боевые призывы у людей, кото-
рые сами всегда отсиживались в тылу. Боевая деятельность Алексея
Толстого в Первую Мировую войну -- это несколько визитов на фронт 
в часы затишья в качестве военного корреспондента. Для того, что-
бы рисковать собой ради Родины, он был слишком жлобом и поэтому 
хватался за всякую возможность уклониться от выполнения гражданс-
кого долга на фронте. По своему отношению к жизни Алексей Толстой
был определённо труженик тыла. От его чувствоизлияний по поводу
Родины невыносимо разит расчётом: человек подбивал плебс на по-
двиги, чтобы не дай Бог не закончилась собственная благоустроен-
ная жизнь. Ему-то уж было за что любить Родину: в Париже и
Берлине он болтался существом второго сорта -- если не третьего
-- и хватал налету крохи с чужих столов, а в СССР сидел в
президиумах или грёб лопатой деньги за многотысячные тиражи.
  К чему был этот публицистический пафос, сказать трудно. Ясно, 
что, пишущим людям хотелось по-своему приложиться к общему уси-
лию, чтобы оправдать свои тыловые пайки. Но зачем это было нужно
государству и читателям? Если бы я сидел в окопе на фронте, мне
читать патриотическую публицистику было бы противно: если так 
бурно любишь Родину, что просто не можешь оставаться бездеятель-
ным, так двигай на фронт (полежать за пулемётом в меру сил) или
хотя бы на завод (закручивать гайки на танках и т. д.), а если
ты совсем уж большой интеллектуал, так придумай что-нибудь
техническое, технологическое или организационное, чтоб на победу
работало. Подпускать пропаганду в публикуемые новости -- это
понятно, это по делу. Но трещать на общие темы, "клеймить" врага,
прославлять чужие деяния и науськивать простых русских людей на 
простых немецких -- это дурной комиссарский стиль.
  На обильный поверхностный трындёж Алексея Толстого про Родину
можно смотреть как на честное отрабатывание пайка.
  В Первую Мировую войну Алексей Толстой тоже писал гадости про 
немцев. А после революции 1917 г. попёрся в Берлин, и там немцы 
за эти литературные подвиги не избили его, а напротив, позволили
устроиться и кормиться. Стыдно не было? В массовом 10-томном
собрании сочитений патриотическая публицистика Толстого времён 
Первой Мировой отсутствует -- по-видимому, не только для того,
чтобы невозможно было сравнить с его публицистикой времён
Второй Мировой, но и по идеологической причине.
  Уходить от избитых тезисов в спорные детали он наверняка ещё 
и опасался -- как бывший граф, бывший эмигрант, бывший почти-
белогвардеец.

                            *  *  *

  У Алексея Толстого вполне можно надёргать массу вполне прилич-
ных нехудожественных текстов и грузить ими молодёжь с тем оправ-
данием, что некривых людей не бывает, просто у одних -- только 
кривизна, у других же -- кривизна и творческий талант. И вообще,
нормальный человек -- это усреднение всевозможных искривлений (и
в природе он встречается очень редко), а если ты видишь кривизны
в каком-то индивиде, то ты в нём, значит, ещё не разобрался.
  Один из факторов, обеспечивших бурный успех в советской 
литературе бывшему графу, состоял в прочном приклеивании Алексея
Толстого к литературному маршалу Максиму Горькому: Толстой мягко
навязывался, льстил, был вхож в дом и даже читал горьковским
внучкам свои "Приключения Буратино". Лизание литературной задницы 
Максиму Горькому было важнейшим элементом алексейтолстовской
техники выживания в условиях построения социализма в одной 
отдельно взятой стране.
  Алексей Толстой не ладил с советской системой, а был в неё 
целиком встроен. Между тем, приспособленчество плохо тем, что
лишает интеллектуальной свободы, сужает диапазон высказываний,
вынуждает быть поверхностным, а значит, стандартным, малополез-
ным, скучным. Алексей Толстой поверхностен, да и скучен местами
тоже. Что можно было сделать хорошо в рамках приспособленческого
подхода, то он сделал хорошо, даже блестяще. По части популярнос-
ти в 1930-х гг. он поднялся даже выше своего строптивого дальнего
родственника -- Льва Толстого. Но у Льва Толстого был и есть
моральный авторитет, а у Алексея Толстого такого авторитета не
было, нет и не будет.

                            *  *  *
 
  Всегда же хоть немного сравниваешь с собой незаменимым, пусть
и хватает обычно сил об этом помалкивать. Так вот, что до меня, 
то я к местному "режиму" не приспосабливаюсь -- правда, не пото-
му, что я совсем хороший и люблю пострадать, а просто потому, что 
приспосабливаться нет необходимости: режим, по правде говоря, не
шибко репрессивный, если его не трогать; мы с ним существуем как
бы в разных плоскостях, и наши пересечения незначительны. Мне от
него ничего уже не нужно, и ему от меня -- как бы тоже ничего.
Большой смелости для моего неприспосабливания не требуется: я
просто стараюсь в своей писанине не задевать конкретных придурков
настолько, чтобы дело дошло до разборок. А неконкретных можно
задевать сколько угодно: каждая дрянь, которой обратили внимание
на мою критику, старается показать, что это не про неё. 
  Я думаю, что Алексей Толстой не имел наклонности к литературно-
му грызению современников не столько потому, что от природы стра-
дал дефицитом агрессивности, сколько потому что его творческий
характер складывался в условиях рано пришедшей (и потом никогда
не слабевшей) популярности. Толстому грызть было незачем и неког-
да: он предпочитал гнать первичный литературный продукт -- и этим
продуктом самоутверждаться, добывать на пропитание, подавлять 
конкурентов. А, скажем, Иван Бунин стал большим критиком по при-
чине литературных неудач: революция частью истребила, частью
разогнала или переориентировала основной контингент его читате-
лей, а сменить вехи он не смог про причине меньшей, чем у Алексея
Толстого психической гибкости и меньшей широты таланта. Нобелевс-
кая премия по литературе -- это ведь только деньги, а Бунину
хотелось быть "властителем дум".

                            *  *  *

  Очень интересны заметки Алексея Толстого о технологии писатель-
ской работы.
.................................................................
.................................................................

                            *  *  *

  О манере Алексея Толстого работать над текстом можно сказать
следующее:
               Писал Толстой обычно стоя,
               Чем нам, потомкам, знать давал,
               Что он страдал от геморроя,
               А от артрита не страдал.

  Если сравнивать Алексея Толстого с другими знаменитыми писате-
лями, то по складу характера и манере творчества он -- среднее 
между Александром Дюма, Жюлем Верном и Михаилом Шолоховым.

                            *  *  *

  Кстати, мне не нравится, когда на литературную работу смотрят 
как на производство своеобразных кормов для своеобразной скотины: 
сначала выясняют, в каких кормах недостаток, потом заключают
договор с издательством, потом строчат и, наконец, в паре с
редактором подгоняют текст под "социальный заказ". Литературное
произведение должно быть в некотором смысле миссионерским посла-
нием обществу, а то и вызовом -- чтобы надо было опасаться не
того, что его не напечатают или что тираж не разойдётся, а того,
что может случиться с тобой, если оно всё-таки будет напечатано и
привлечёт внимание читателей.

                            *  *  *

  Был он рыхлым, со склонностью к полноте и детским прозвищем
"Квашня". Но он не был ленивым, а наоборот, очень даже активни-
чал.
  Странность причёски зрелого Алексея Толстого можно объяснить, 
наверное, тем что он считал свою голову слишком вытянутой в 
вертикальном направлении и хотел несколько округлить её контур 
вытягивающимися в стороны волнами волос. Правда, в результате 
контур его головы больше походил не на овал, а на гриб.

                            *  *  *

  Не сплошь бывают триумфы даже у талантищ. Корней Чуковский об
одном из провалов Алексея Толстого:
  "Бунт машин. Был два раза, и оба раза ушёл с середины -- нет 
сил досидеть до конца. Второй раз в зале оказался Ал. Н. Толстой 
с Айседорой Дункан. Монахов заприметил их и сказал публике в
начале спектакля: -- Здесь находится по контрамарке зайцем один
человек, Алекс. Ник. Толстой, автор этой пьесы. Советую вам апло-
дировать! -- Все зааплодировали. -- Не так! -- сказал Монахов. --
Нужно организованноее! -- Театр зааплодировал в такт. Но это были
аплодимсенты авансом. А когда кончился 1-й акт, ни одного хлопка!"
("Дневник", 5 мая 1924 г.)
  Кстати, здесь не я ехидничаю, а Чуковский.

                            *  *  *

  В более молодые, более горячие годы баловался Алексей Толстой и
порнографией: при его разносторонности и предприимчивости пройти
мимо такого соблазна было невозможно. Примером проявления его
высокого таланта в этом жанре является рассказ" Возмездие".

                            *  *  *

  Эксперт по литераторам Иван Бунин ("Третий Толстой"):
  "Я довольно близко знал этого Третьего Толстого в России и в
эмиграции. Это был человек во многих отношениях замечательный. Он
был даже удивителен сочетанием в нем редкой личной безнравствен-
ности (ничуть не уступавшей, после его возвращения в Россию из
эмиграции, безнравственности его крупнейших соратников на поприще
служения советскому Кремлю) с редкой талантливостью всей его
натуры, наделенной к тому же большим художественным даром.
Написал он в этой 'советской' России, где только чекисты друг с
другом советуются, особенно много и во всех родах, начавши с
площадных сценариев о Распутине, об интимной жизни убиенных царя
и царицы, написал вообще не мало такого, что просто ужасно по
низости, пошлости, но даже и в ужасном оставаясь талантливым. Что
до большевиков, то они чрезвычайно гордятся им не только как
самым крупным 'советским' писателем, но еще и тем, что был он
все-таки граф, да еще Толстой."

  "В эмиграции, говоря о нем, часто наминали его то пренебрежи-
тельно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все
набавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный
рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в
своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким
умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем,
был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком,
все русское знал и чувствовал, как очень немногие... Вел он себя
в эмиграции нередко и впрямь 'Алешкой', хулиганом, был частым
гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все
знали это и все-таки прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки! По
наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо
его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма
помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение;
одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками
внутрь, - признак натуры упорной, настойчивой, -- постоянно играл
какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя
выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом,
иногда, в каком-нибудь 'салоне', сюсюкал, как великосветский фат,
хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза
и давясь, крякал, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и
объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но
проснувшись, на другой день, тотчас обматывал голову мокрым
полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный."

  "Был ли он действительно графом Толстым? Большевики народ
хитрый, они дают сведения о его родословной двусмысленно,
неопределенно..."

  "...до своего возвращения в Россию, он постоянно козырял своим
титулом, спекулировал им и в литературе и в жизни. Страсть ко
всяческим житейским благам и к приобретению их настолько велика
была у него, что возвратившись в Россию, он в угоду Кремлю и
советской черни тотчас принялся не только за писание гнусных
сценариев, но и за сочинения на тех самых буржуев, которых он
объедал, опивал, обирал 'в долг' в эмиграции, и за нелепейшие
измышления о каких-то зверствах, которыми будто бы занимались в
Париже русские белогвардейцы."

  "Сам Толстой, конечно, помирал со смеху, пиша свою автобиогра-
фию, говоря о своей эмигрантской тоске, о тех кошмарах, которые
он будто бы переживал в Париже, а во время 'первой русской
революции' и первой мировой войны 'массу' всяческих душевных и
умственных терзаний, и о том, как он растерялся и бежал из Москвы
в Одессу, потом в Париж... Он врал всегда беззаботно, легко, а в
Москве, может быть, иногда и с надрывом, но, думаю, явно актерс-
ким, не доводя себя до той истерической 'искренности лжи', с
какой весь свой век чуть ли ни рыдал Горький."

  "Я редактировал тогда беллетристику в журнале 'Северное сия-
ние', который затеяла некая общественная деятельница, графиня
Варвара Бобринская. И вот в редакцию этого журнала явился однажды
рослый и довольно красивый молодой человек, церемонно представил-
ся мне ('граф Алексей Толстой') и предложил для напечатания свою
рукопись под заглавием 'Сорочьи сказки', ряд коротеньких и очень
ловко сделанных 'в русском стиле', бывшем тогда в моде, пустяков.
Я, конечно, их принял, они были написаны не только ловко, но и с
какой-то особой свободой, непринужденностью (которой всегда
отличались все писания Толстого). Я с тех пор заинтересовался им,
прочел его 'декадентскую книжку стихов', будто бы уже давно
сожженную, потом стал читать все прочие его писания. Тут-то мне и
открылось впервые, как разнообразны были они, -- как с самого
начала своего писательства проявил он великое умение поставлять
на литературный рынок только то, что шло на нем ходко, в
зависимости от тех или иных меняющихся вкусов и обстоятельств.
Революционных стихов его я никогда не читал, ничего не слыхал о
них и от самого Толстого: может быть, он пробовал писать и в этом
роде, в честь 'первой революции', да скоро бросил -- то ли
потому, что уже слишком скучен показался ему этот род, то ли по
той простой причине, что эта революция довольно скоро
провалилась, хотя и успели русские мужички-'богоносцы' сжечь и
разграбить множество дворянских поместий. Что до 'декадентской'
его книжки, то я ее читал и, насколько помню, ничего
декадентского в ней не нашел; сочиняя ее, он тоже следовал тому,
чем тоже увлекались тогда: стилизацией всего старинного и
сказочного русского. За этой книжкой последовали его рассказы из
дворянского быта, тоже написанные во вкусе тех дней: шарж,
нарочитая карикатурность, нарочитые (да и не нарочитые)
нелепости. Кажется, в те годы написал он и несколько комедий,
приспособленных к провинциальным вкусам и потому очень
выигрышных. Он, повторяю, приспособлялся очень находчиво. Он даже
свой роман 'Хождение по мукам', начатый печатанием в Париже, в
эмиграции, в эмигрантском журнале, так основательно приспособил
впоследствии, то есть возвратясь в Россию, к большевицким
требованиям, что все 'белые' герои и героини романа вполне
разочаровались в своих прежних чувствах и поступках и стали
заядлыми 'красными'. Известно, кроме того, что такое, например,
его роман 'Хлеб', написанный для прославления Сталина, затем
фантастическая чепуха о каком-то матросе, который попал почему-то
на Марс и тотчас установил там коммуну, затем пасквильная повесть
о парижских 'акулах капитализма' из русских эмигрантов,
владельцев нефти, под заглавием 'Черное золото'... Что такое его
'Сатирические картины нравов капиталистической Америки', я не
знаю. Никогда не бывши в Америке, он, должно быть, осведомился об
этих нравах у таких знатоков Америки, как Горький, Маяковский...
Горький съездил в Америку еще в 1906 году и с присущей ему
дубовой высокопарностью и мерзким безвкусием назвал Нью-Йорк
'Городом Желтого Дьявола', то есть золота, будто бы бывшего
всегда ненавистным ему, Горькому. Горький дал такую картину этого
будто бы 'дьявольского города'..."

  В "Технологию карьеры". Иван Бунин делится, как Алексей Толстой 
("Третий Толстой") поучал его:
  "Никогда ничего путного не выйдет из вас в смысле житейском, не
умеете вы себя подавать людям! Вот как, например, невыгодно оде-
ваетесь вы. Вы худы, хорошего роста, есть в вас что-то старинное,
портретное. Вот и следовало бы вам отпустить длинную узкую бород-
ку, длинные усы, носить длинный сюртук, в талию, рубашки голланд-
ского полотна с этаким артистически раскинутым воротом, подвязан-
ным большим бантом черного шелка, длинные до плеч волосы на пря-
мой ряд, отрастить чудесные ногти, украсить указательный палец
правой руки каким-нибудь загадочным перстнем, курить маленькие
гаванские сигаретки, а не пошлые папиросы... Это мошенничество,
по-вашему? Да кто ж теперь не мошенничает так или иначе, между
прочим и наружностью! Ведь вы сами об этом постоянно говорите! И
правда -- один, видите ли, символист, другой -- марксист, третий
-- футурист, четвертый -- будто бы бывший босяк... И все наряже-
ны: Маяковский носит женскую желтую кофту, Андреев и Шаляпин --
поддевки, русские рубахи навыпуск, сапоги с лаковыми голенищами,
Блок бархатную блузу и кудри... Все мошенничают, дорогой мой!"

  Ещё Бунин ("Третий Толстой"):
  "Переселившись в Москву и снявши квартиру на Новинском буль-
варе, в доме князя Щербатова, он в этой квартире повесил
несколько старых, черных портретов каких-то важных стариков и с
притворной небрежностью бормотал гостям: 'Да, все фамильный
хлам', -- а мне опять со смехом: 'Купил на толкучке у Сухаревой
башни!'"

  "Не раз говорил он мне в Париже: 
- Господи, до чего хорошо живем мы во всех отношениях, за весь
свой век не жил я так, только вот деньги черт их знает куда
страшно быстро исчезают в суматохе...
- В какой суматохе? 
- Ну я уж не знаю в какой; главное то, что пустые карманы я
совершенно ненавижу, поехать куда-нибудь в город, смотреть на
витрины без возможности купить что-нибудь -- истинное мучение для
меня; покупать я люблю даже всякую совсем ненужную ерунду до
страсти! Кроме того, ведь нас пять человек, считая эту эстонку
при детях. Вот и надо постоянно ловчиться...

  Раз он сказал совсем другое: 'А, будь я очень богат, было бы
чертовски скучно...' Но пока ловчиться все же было надо, и он
ловчился; приехав в Париж, встретил там старого московского друга
Крандиевских, состоятельного человека, и при его помощи не
только жил первое время, но даже и оделся и обулся с порядочным
запасом.
- Я не дурак, -- говорил он мне, смеясь, -- тотчас накупил себе
белья, ботинок, у меня их целых шесть пар и все лучшей марки и на
великолепных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг,
два пальто... Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны..."

  "Но прошел год, прошел другой, денег не хватало все чаще, и
Толстой стал бормотать:
- Совершенно не понимаю, как быть дальше! Сорвал со всех, с кого
было можно, уже тридцать семь тысяч франков, -- в долг, разуме-
ется, как это принято говорить между порядочными людьми, --
теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь дом на обед или на
вечор, -- зная, что я тотчас подойду к кому-нибудь, притворно
задыхаясь: тысячу франков до пятницы, иначе мне пуля в лоб!"

  "В надежде на падение большевиков некоторые парижские русские
богатые люди и банки покупали в первые годы эмиграции разные
имущества эмигрантов, оставшиеся в России, и Толстой продал за
восемнадцать тысяч франков свое несуществующее в России имение,
выпучивал глаза, рассказывая мне об этом:
- Понимаете, какая дурацкая история вышла: я все им изложил честь
честью, и сколько десятин, и сколько пахотной земли и всяких
угодий, как вдруг спрашивают: а где же находится это имение? Я
было заметался, как сукин сын, не зная, как соврать, да, к
счастью, вспомнил комедию 'Каширская старина' и быстро говорю: в
Каширском уезде, при деревне Порточки... И, слава Богу, продал!"

  Толстой -- Бунину при встрече в Париже в 1936 г. ("Третий 
Толстой"):
  "Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как 
я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня
три автомобиля... У меня такой набор драгоценных английских тру-
бок, каких у самого английского короля нету... Ты что ж, вообра-
жаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?"

                            *  *  *

  "Приключения Буратино". Высокая классика. Одно из сильнейших 
впечатлений моего детства. Из-за таких вот книжек, въевшихся в 
подсознание в его особо восприимчивом возрасте, до сих пор не
хочется врать и подличать. Однако взрослое восприятие того же
текста (при чтении вслух собственным детям) проходит уже не так
гладко, как когда-то.
................................................................
................................................................

  Мальвина, едва освободившись от тирании Карабаса Барабаса,
сама начинает притеснять ("воспитывать") Буратино. Ну, это
хотя бы реалистично: так оно у людей обычно и бывает.
................................................................
................................................................

  Некто Петровский М. С. ("Книги нашего детства", 1986) высмотрел
в "Приключениях Буратино" глубокомысленную аллюзию на театр Мей-
ерхольда (которого якобы представляет Карабас Барабас -- тоже 
режиссёр) и на личную драму Александра Блока (которому якобы
соответствует Пьеро -- тоже поэт). По этому поводу можно сказать
следующее. Алексей Толстой, разумеется, знал что-то там и про
Мейерхольда, и про Блока, и это знание не могло не влиять на
Толстого хотя бы чуть-чуть -- смешиваясь с чем-то другим и, может
быть, предоставляя какие-то детали -- но считать, что Толстой
сознательно отмерял признаки и степени сходства с тем-то и тем-то
с целью осторожно намекнуть шибко проницательным избранным, что
ему в том-то и том-то не совсем всё нравится или что он видит
кого-то насквозь, -- это нечто вроде паранойи: такое же
распознавание "верных признаков" тут и там, только с радостным
возбуждением вместо страха. Когда литературные эрудиты бдят, то
даже пукнуть просто так не получится: всенепременно разглядят
остроумный намёк хоть на что-нибудь. Художник слова таки многое
кропает с реальности, но в основном потому, что это легче, чем
выдумывать, а не потому, что хочет кого-то выставить в нехорошем
свете, к кому-то подмазаться и т. д. Если при таком методе работы
вдруг получается что-то явно похожее на аллюзию, автор оставляет
её -- "знатокам" на прокорм, и чтоб считали, что он сложнее, чем
есть на самом деле. Разумеется, бывает, что пишутся пасквили по
заказу или что у бедного писателя нет возможности расправиться с
кем-то или обойти кого-то по-настоящему, а психическое напряжение
надо как-то снять, но чаще всего причина разительных сходств с
"реалом" -- простая экономия сил, а то и чистой воды совпадение.

                            *  *  *

  Ядро мировоззрения у Алексея Толстого, по-видимому, было прос-
тенькое, желудочно-кишечного характера: Алексей Николаичу хоте-
лось в первую очередь хорошо питаться и вообще быть комфортно
обустроенным (но без больших излишеств), а для этого требовалось
ладить с миром, особенно вблизи источников всяких благ. Думается,
Алексей Толстой не был человеком алчным: его стремление приобре-
тать ослаблялось, когда оказывалось обеспеченным желаемое качество
его микросреды. Тягаться с кем-то в роскоши, упиваться властью
над множеством людей, наслаждаться номинальной принадлежностью
тебе огромной собственности -- это всё было не для него. Любил он
по-детски хвастануть в кругу коллег -- это да, но превзойти их
имущественно в те несытые времена было не трудно. Во дворцах
Алексей Толстой не жил, ради своих как бы сверхдоходов никого под
расстрел не подводил и даже явно не эксплуатировал. Что имел, то
большевики давали ему сами -- отчасти для того, чтобы его приме-
ром заманивать в СССР других эмигрировавших творческих людей. И
Толстой много работал.
  Разумеется, в жизненных установках Алексея Толстого ещё много 
чего было нагромождено, но на переднем плане стояли элементарные
и естественные сибаритские вещи: вкусная еда, свежие рубашки хо-
рошего полотна, приятный чуть одуряющий дымок из трубки, весёлая
дружественная компания, уютный кабинет с большим кожаным диваном,
всякие красивые вещички на стенах и полках, тёплые отзывы в
прессе и т. п. Бонвиван он был, незлобливый бонвиван, которому
приходилось напрягаться, чтобы по долгу как бы службы или для
маскировки высказывать что-то резкое о врагах советского общест-
венного строя и т. п. в стиле эпохи. Патриотическое чувство или,
скажем, чувство справедливости отнюдь не были ему чужды, но не
настолько захватывали его чтобы лезть на рожон или бежать рыть
окопы на подступах к Москве.

                            *  *  *

  Из анекдотов об Алексее Толстом. Сергей Довлатов:
  "В двадцатые годы моя покойная тетка была начинающим редактором. 
И вот она как-то раз бежала по лестнице. И, представьте себе,
неожиданно ударилась головой в живот Алексея Толстого.
- Ого, - сказал Толстой, - а если бы здесь находился глаз?!"
  Ну, неужели не душка?!

                            *  *  *

  У меня совсем нет соблазна называть, к примеру, Достоевского 
Федькой или, скажем, Гоголя -- Колькой, а вот по поводу Алексея
Толстого после детального ознакомления с его жизненной траектори-
ей напрашивается обращение "Лёха":

            Лёха Толстой -- человек не простой:
            Лёха Толстой -- литератор крутой.
            Может гордиться Лёхою Русь,
            Но образцом звать его не берусь.

  Разумеется, Лёха Толстой строчилой был выдающимся. Без него
советская, русская литература смотрелась бы заметно хуже.


Литература:
  Бунин И. А. "Третий Толстой".

  Петелин В. В. "Алексей Толстой", М., "Молодая гвардия", 1978.