В работе Энгельса "Революция и контрреволюция в Германии"
(1852 г.) можно прочесть следующее:
"Вся восточная половина Германии до Эльбы, Заале и Богемского
Леса за последнее тысячелетие, как хорошо известно, была отвое-
вана у завоевателей славянского происхождения. Большая часть этих
территорий подверглась германизации, в результате которой славян-
ская национальность и язык там совершенно исчезли уже несколько
столетий тому назад. И если оставить в стороне немногие совершен-
но изолированные остатки, насчитывающие в совокупности менее ста
тысяч душ (кашубы в Померании, венды или сорбы в Лужице), то
жители здесь -- во всех отношениях немцы. Иначе обстоит дело на
протяжении всей границы с прежней Польшей и в странах чешского
языка, в Богемии и Моравии. Здесь в каждом округе перемешаны две
национальности: города в общем являются более или менее немец-
кими, между тем как в деревнях преобладает славянский элемент,
хотя и здесь он постепенно распыляется и оттесняется непрерывным
ростом немецкого влияния."
"Причина такого положения вещей заключается в следующем. Со
времен Карла Великого немцы прилагали самые неуклонные, самые
настойчивые усилия к тому, чтобы завоевать, колонизовать или, по
меньшей мере, цивилизовать Восток Европы. Завоевания, сделанные
феодальным дворянством между Эльбой и Одером, и феодальные коло-
нии военных рыцарских орденов в Пруссии и Ливонии лишь пролагали
пути для несравненно более широкой и действенной систематической
германизации при посредстве торговой и промышленной буржуазии..."
(гл. VIII. "Поляки, чехи и немцы")
В гл. IX "Панславизм...":
"Существует 22 миллиона поляков, 45 миллионов русских, 8 мил-
лионов сербов и болгар: почему бы не составить мощную конфедера-
цию из всех 80 миллионов славян, чтобы оттеснить или уничтожить
непрошеных гостей, вторгшихся на святую славянскую землю, --
турок, венгров и прежде всего ненавистных и тем не менее необхо-
димых Niemetz, немцев! Таким-то образом в кабинетах нескольких
славянских историков-дилетантов возникло это нелепое, антиисто-
рическое движение, поставившее себе целью ни много, ни мало, как
подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку, город --
деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру -- прими-
тивному земледелию славян-крепостных. Но за этой нелепой теорией
стояла грозная действительность в лице Российской империи -- той
империи, в каждом шаге которой обнаруживается претензия рассмат-
ривать всю Европу как достояние славянского племени и, в особен-
ности, единственно энергичной его части -- русских; той империи,
которая, обладая двумя столицами -- Петербургом и Москвой, -- все
еще не может обрести своего центра тяжести, пока 'город царя'
(Константинополь, по-русски -- Царьград, царский город), который
всякий русский крестьянин считает истинным центром своей религии
и своей нации, не станет фактической резиденцией русского импера-
тора; той империи, которая за последние 150 лет ни разу не теряла
своей территории, но всегда расширяла ее с каждой предпринятой ею
войной."
В гл. XII "Штурм Вены..." о подавлении революции 1848 г.:
"...зверства и казни на основании законов военного времени,
неслыханные жестокости и гнусности, совершенные славянскими
ордами, натравленными на Вену..."
В гл. XIV "Восстановление порядка..."
"Разбросанные обломки многочисленных наций, национальность и
политическая жизнеспособность которых давным-давно угасли -- и
которые поэтому в течение почти тысячи лет были вынуждены следо-
вать за более сильной, покорившей их нацией, как это было с
валлийцами в Англии, басками в Испании, нижнебретонцами во
Франции, а в новейшее время -- с испанскими и французскими
креолами в тех частях Северной Америки, которые недавно захвачены
англо-американской расой, -- эти умирающие национальности: чехи,
каринтийцы, далматинцы и т. д., попытались использовать общее
замешательство 1848 г. для восстановления своего политического
status quo, существовавшего в 800 г. нашей эры. История истекшего
тысячелетия должна была показать им, что такое возвращение вспять
невозможно; что если вся территория к востоку от Эльбы и Заале
действительно была некогда занята группой родственных славянских
народов, то этот факт свидетельствует лишь об исторической тен-
денции и то же время о физической и интеллектуальной способности
немецкой нации к покорению, поглощению и ассимиляции своих ста-
ринных восточных соседей; он свидетельствует также о том, что эта
тенденция к поглощению со стороны немцев всегда составляла и все
еще составляет одно из самых могучих средств, при помощи которых
цивилизация Западной Европы распространялась на востоке нашего
континента, что эта тенденция перестанет действовать лишь тогда,
когда процесс германизации достигнет границы крупных, сплоченных,
не раздробленных на части наций, способных вести самостоятельное
национальное существование, как венгры и в известной степени
поляки, и что, следовательно, естественная и неизбежная участь
этих умирающих наций состоит в том, чтобы дать завершиться этому
процессу разложения и поглощения более сильными соседями. Конеч-
но, это не очень-то лестная перспектива для национального често-
любия панславистских мечтателей, которым удалось привести в дви-
жение часть чехов и южных славян. Но как могут они ожидать, что
история возвратится на тысячу лет назад в угоду нескольким хилым
человеческим группам, которые повсюду, в какой бы части занимае-
мой ими территории они ни жили, перемешаны с немцами и окружены
ими, у которых почти с незапамятных времен для всех надобностей
цивилизации нет иного языка, кроме немецкого, и у которых отсут-
ствуют первые условия национального существования: значительная
численность и сплошная территория?"
И ещё:
"...никогда не забудется тот факт, что в Праге, наполовину не-
мецком городе, толпы славянских фанатиков восторженно подхватили
и повторяли клич: 'Лучше русский кнут, чем немецкая свобода!'"
Да, постараемся не забыть.
* * *
По Энгельсу получается, что экспансия немцев -- это хорошо,
даже когда славяне не хотят её, а экспансия России -- это плохо.
Потому что немцы -- цивилизаторы, а русские -- распространители
варварской мерзости. Далее, Энгельсу совершенно точно известно,
что стремление чехов и др. восстановить свою государственность
-- это против "исторической тенденции", а стремление немцев
воспрепятствовать им -- это как раз по течению.
Манера говорить от имени истории и уверенно определять, что
прогрессивно и закономерно, а что -- нет, -- была дурной особен-
ностью коммунистов в течение очень многих лет, вплоть до 1990-х,
когда они окончательно обделались и, наконец, заткнулись. Но
любителей прогресса и исторических закономерностей хватает и без
них: некоторые элементы марксистской интеллектуальной заразы ещё
вполне в ходу, хотя их носители не отдают себе отчёта в том, из
какого источника есть-пошла распирающая их мудрость.
Прежде чем где-то что-то разделять на прогрессивное и реакцион-
ное, надо разобраться с тем, что такое прогресс, нужен ли он и в
каком виде.
* * *
В приведенных отрывках из Энгельса его объединяет с Гитлером
следующее:
декларация качественного превосходства немцев над славянами;
одобрение немецкой экспансии на Восток, немецкой организатор-
ской миссии;
вера в "цивилизацию", в "прогресс";
неприязнь к славянству;
неприязнь к России.
Выводы:
1. Немецкий национал-социализм -- феномен в рамках немецкой
культурной традиции, а не что-то существенно особенное.
2. Энгельс -- не просто социалист, а НАЦИОНАЛ-социалист, хотя и
в смягчённой разновидности.
3. Марксизм-энгельсизм -- учение где-то даже оскорбительное для
русских, и распространять его в России могли только невнима-
тельные читатели, инородцы, русские садомазохисты и люди с
лютой ненавистью к царизму.
4. Энгельс -- толковый писатель, но местами не очень глубокий и
"с душком": не сумевший подняться над личным, над собственной
немецкостью.
Славян Энгельс попрекает варварством, немцам же ставит его в
заслугу:
"Все жизнеспособное и плодотворное, что германцы привили римс-
кому миру, принадлежало варварству. Действительно, только варвары
способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации. И выс-
шая ступень варварства, до которой и на которую поднялись герман-
цы перед переселением народов, была как раз наиболее благоприят-
ной для этого процесса. Этим объясняется все." ("Происхождение
семьи, частной собственности и государства", гл. VIII, 1884 г.)
По-видимому, для Энгельса немецкое варварство заметно лучше
качеством, чем славянское. А может, за 32 года, которые разделяют
цитируемые работы, Энгельс поменял отношение к варварству вообще?
А к победам русского оружия?
* * *
Некоторые мне как бы возражают: у Энгельса же по поводу прусса-
чества гораздо больше филиппик, чем по поводу славян, русских,
России. И что?! Против пруссачества -- не значит против немецкос-
ти. Это внутригерманские разборки. Дело в том, что Германия даже
теперь довольно не однородная по крови, культуре, языку: она
складывается из субэтносов, соответствующих прежним крупным не-
мецким государствам и их "кластерам". Для прирейнских немцев (а
Энгельс -- из них) пруссаки являлись оккупантами, носителями чуж-
дой субкультуры, разговаривавшими на чуждом диалекте и навязывав-
шими чуждые порядки.
Многопьющий поэт среднего роста Серёжа Есенин, наверное, был
не очень силён физически, а в стычках брал тем, что бил первым
и не жалея, да к тому же впадал в боевое бешенство (лишь этим
можно объяснить, почему его прикончили не в кабацкой драке).
То, что он публично чудил и скандалил, привлекало к нему
внимание, а значит, облегчало сбыт стихов и обеспечивало доход,
который можно было тратить на чудачества и скандалы (без денег
в ресторан ходить стыдно, да и пускать перестанут, а если
драться не в ресторане, а в подворотне, это не так зрелищно и
не так престижно). Вдобавок чудачества и хулиганства обеспечи-
вали острые переживания, а это повышало творческую плодовитость.
Правда, такой буйно-творческий режим истощает организм, чреват
травмами, а главное, даёт шанс однажды нарваться по-крупному.
Его буйные пьянки были, можно сказать, частью его технологи-
ческого процесса. Ради достижения более сильных эмоций он стал
задираться и с Советской властью (бороться и задираться -- это
разные вещи), и какой-то представитель этой власти, наверное,
позволил себе тоже психонуть, после чего Серёжу похоронили при
странных обстоятельствах.
Серёжа влез в свой разрушительный жизненный цикл из-за желания
стать великим поэтом. Наверняка он понимал, к чему это вело:
было достаточно времени в этом разобраться, да и доброжелатель-
ные люди могли подсказать. Но его устроила цена успеха. Его жизнь
закончилась так, как и должна была закончиться после сделанного
им выбора.
Чем бы он занимался, если бы его в 1925 году не убили? Если бы
он перестал задираться и скандалить, то утратил бы значительную
часть вдохновения и от переживаний повесился бы. А если бы не
перестал, то рано или поздно нарвался бы на несдержанного чело-
века, который бы его сгоряча прибил, как Мартынов -- Лермонтова.
В своих стихах он не врал, а честно заблуждался. У него часто
проявлялось "тонкое чувство слова", но большой глубины, так ска-
зать, у него не было. Глубина появляется с опытом, с возрастом,
а он прокрутил свою жизнь слишком быстро. Слава пришла к нему
раньше, чем ум. Это его и уничтожило. Можно сказать, его залюбили
до смерти.
Он очень торопился жить, поэтому называть его смерть безвремен-
ной кончиной -- это не правильно. Он попросту проделал жизненные
дела быстрее других и даже износился от этого физически. Это была
не "смерть на взлёте", а просто смерть. Её непосредственная
причина -- деталь несущественная.
Его популярность частично объясняется тем, что он ещё при жизни
стал для некоторых чем-то вроде символа фрондёрства перед Советс-
кой властью. Протодиссидент как бы. Таких борцов свободолюбивая
русскоязычная интеллигенция не могла позволить себе забыть.
Его известная любовь к Родине имеет при оценке его творчества
большое значение, но не ОЧЕНЬ большое, потому что если человек из
любви к Родине лишь выражает ей свою любовь, а остальным своим
поведением дискредитирует патриотизм, то народу и стране от
такого любителя оказывается в целом мало пользы. Можно сказать,
Есенин творчески подкрепил дурную традицию русского пьянства и
пустого буйства. К тому же можно полагать, что его патриотизм,
верность русскому крестьянству и фрондёрство были хотя бы отчасти
из желания прослыть великим поэтом, а не просто так. Серёжа
Есенин -- смышлёный хитроватый мужичок не без таланта и с глад-
кой, но не запоминающейся физиономией, который был готов почти на
всё, лишь бы подальше от навоза. Если это не вся его суть, то
хотя бы весомая её часть.
Приятное -- не всегда в конечном счёте полезное, так что если
оценивать тов. Есенина по совокупности обстоятельств с позиции
интересов горячо любимой им Родины, то вполне может оказаться,
что лучше бы его не было.
Да и не в любви к Родине соль: любить надо по возможности и
каждого человека в отдельности, и человечество в целом. Родину
же полезно за что-то и ненавидеть, иначе она не исправится.
* * *
В моде у образованных россиян начала XX века были загадочность
русской души и чувство неоплатного долга перед русским крестьян-
ством. А для излития чувства требовались некоторые удобные объек-
ты -- русские самородки, так сказать. Одним из таких самородков
стал Распутин, другим -- Есенин.
К быстрому взлёту популярности Сергея Есенина причастны Алек-
сандр Блок, Зинаида Гиппиус, Николай Клюев и царская семья. Блок
и Гиппиус выпячивали его, наверное, потому, что считали, что
таким образом возвращают долг. Царская семья поддержала Есенина
тоже из чувства долга. А Клюеву он был нужен как соратник --
чтобы вместе образовать группу "крестьянских поэтов". Блока,
Гиппиус и Клюева Серёжа потом "тепло" отблагодарил на словах.
Большое место в жизни Сергея Есенина почему-то заняли евреи.
Почти такое же большое, какое заняло русское крестьянство в его
творчестве. Настолько большое, что даже дети у него получились от
еврейки Зинаиды Райх. Есенин: "По-видимому, евреи самые лучшие
ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских
девушек, никто нас не читал." (письмо А. Б. Мариенгофу, 12 ноября
1922 г.)
* * *
Очень проникновенно высказывался Есенин о Западе:
"Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не
здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о
котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем,
чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не
воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь
быть не может. Всё зашло в тупик. Спасет и перестроит их только
нашествие таких варваров, как мы."
(Я не думаю, что Есенин много читал: Шпенглеров разных и пр.
Скорее, много слушал, о чём по пьянке треплются русско-еврейские
интеллектуалы.)
"Нужен поход на Европу. - - - - - - - -" (И. И. Шнейдеру, 21
июня 1922 г.) И что за стратегические подробности скрыл от
потомков издатель под этими "- - - - - - - -"?!
"Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, ко-
торое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего
нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не
встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин
доллар, а на искусство начихать -- самое высшее мюзик-холл. Я
даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги
и переводов. Никому здесь это не нужно."
"Здесь все выглажено, вылизано и причесано так же почти, как
голова Мариенгофа. Птички сидят, где им позволено. Ну, куда же нам
с такой непристойной поэзией. Это, знаете ли, невежливо так же,
как коммунизм. Порой мне хочется послать все это к черту и навост-
рить лыжи обратно."
"Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у
нас есть душа, которую здесь сдали на ненадобностью в аренду под
смердяковщину." (А. М. Сахарову, не позднее 5 июля 1922 г.)
"Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и
свиные тупые морды европейце! От изобилия вин в сих краях я
бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю,
что придумать. Там, из Москвы, нам казалось, что Европа -- это
самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а
теперь отсюда я вижу: Боже мой до чего прекрасна и богата Россия
в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может."
"Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все
прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему
взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать
себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти
люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди -- а могильные черви,
дома их гробы, а материк -- склеп. Кто здесь жил, тот давно
умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут."
(Мариенгофу, 9 июля 1922 г.)
"О нет, Вы не знаете Европы! Во-первых, Боже мой, такая га-
дость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется.
Сердце бьётся, бьётся самой отчаяннейшей ненавистью..."
(Мариенгофу, не позже сентября 1922 г.)
* * *
Есенин о коллегах, так сказать:
"Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу
этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содер-
жанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев
как некогда пришибленный им не сумел отойти от его голландского
романтизма, но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по
недоразумению русский, а Клюев поет Россию по книжным летописям и
ложной ее зарисовки всех проходимцев, в этом они, конечно,
кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я
не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке."
"Блок -- поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет почти никакой
фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие ('черница
темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи', 'Зой ку-ку
загозье гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья', 'туча ель, а
солнце белка с раззолоченным хвостом' и т. д.). А Блок исключи-
тельно чувствует только простое слово по Гоголю, что 'слово есть
знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в
явлении внутреннем или внешнем'."
"Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык и к
ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я,
не умели писать стихов." (Р. В. Иванову-разумнику, май 1921 г.)
* * *
А что ещё можно сказать о стихах самого Есенина? А вот что.
Есть очень гладкие, но халтурных, малограмотных и странных тоже
хватает.
Возьмём, к примеру "Прощание с Мариенгофом":
Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств --
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.
Если бы стояло "Как стеаринову свечу", то хотя бы ритм стиха
соблюдался бы, а так -- только рифма.
Возлюбленный мой! дай мне руки --
Я по-иному не привык, --
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Два "голубца", что ли?
Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,
В который миг, в который раз --
Опять, как молоко, застыли
Круги недвижущихся глаз.
Удобный способ втискиваться в размер: "Толя, Толя, Толя, Толя /
Ты ли, ты ли, тра-ля-ля / Трали-вали, тили-тили / Ламца-дрица
уваля." Сказал бы проще: "Эх, Анатолий, это ты ли?" Именно "эх",
потому что "ах" -- это женское, а мачо должны говорить "эх" и
"ух", в крайнем случае "bla". Правда, у Пушкина в "Евгении
Онегине" есть похожее "Ах, ножки, ножки, где вы, где вы / Где
мнёте вешние цветы?", но это хотя бы о ЖЕНСКИХ ножках, так что
вполне можно объяснить указанное место тем, что у крайне впечат-
лительного поэта А. С. Пушкина попросту вскружилась от воспомина-
ний голова.
Снова Есенин:
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня.
И т. п.
"Прощай, прощай" -- это типа "Толя, Толя", но иногда можно. А
вот "пожары лунные" -- очень уж натянутая красивость, говорящая
лишь о том, что Серёжа набил руку в выспренном стихотворствовании
на модный манер. Из того же ряда "жёлтая пена головы" и "круги
недвижущихся глаз" (рифмующиеся со словом "педераст"). Вдобавок
указанная красивость напоминает о книге В. Розанова "Люди лунного
света", посвящённой теме гомосексуализма.
Из малограмотных стихов Есенина ("Я обманывать себя не стану"):
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Шарлатан -- это псевдоучёный обманщик. Надо бы не "шарлатаном",
а "хулиганом" (как Макаревич поёт). Или о Есенине его восторжен-
ные биографы поведали ещё всё?!
* * *
Маяковский о Есенине:
"Есенина я знал давно -- лет десять, двенадцать.
В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то
вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских
квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный
мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не
поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более,
что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги
нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую
кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
- Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно
быть, ожившее лампадное масло.
Что-то вроде:
- Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... мы уж как-ни-
будь... по-нашему... в исконной, посконной...
Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам,
конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый.
Уходя, я сказал ему на всякий случай:
- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону
Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда
боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.
Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после революции у
Горького. Я сразу со всей врожденной неделикатностью заорал:
- Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!
Есенин озлился и пошел задираться.
Потом стали мне попадаться есенинские строки и стихи, которые
не могли не нравиться, вроде:
Милый, милый, смешной дуралей... и т. д.
Небо -- колокол, месяц -- язык... и др.
...Мы ругались с Есениным часто, кроя его, главным образом,
за разросшийся вокруг него имажинизм.
Потом Есенин уехал в Америку и еще куда-то и вернулся с ясной
тягой к новому.
К сожалению, в этот период с ним чаще приходилось встречаться в
милицейской хронике, чем в поэзии...
В эту пору я встречался с Есениным несколько раз, встречи были
элегические, без малейших раздоров...
Есенин с любопытством говорил о чужих стихах. Была одна новая
черта у самовлюбленнейшего Есенина: он с некоторой завистью отно-
сился ко всем поэтам, которые органически слились с революцией...
В этом, по-моему, корень поэтической нервозности Есенина и его
недовольства собой, распираемого вином и черствыми и неумелыми
отношениями окружающих.
В последнее время у Есенина появилась даже какая-то явная сим-
патия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне,
иногда просто старался попадаться.
Он обрюзг немного и обвис, но все еще был по-есенински элеган-
тен.
Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое
впечатление. Я встретил у кассы Госиздата рванувшегося ко мне
человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой,
случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух
его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным
перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул
от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием
густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и
вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда
такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за
Есенина взяться. Те и я ругали 'среду' и разошлись с убеждением,
что за Есениным смотрят его друзья-есенинцы.
Оказалось не так. Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно,
по-человечески..."
* * *
Почему я на него взъелся? Наверняка хотя бы отчасти из зависти.
А почему вообще существует литературная и прочая критика?
Писал ли Михаил Шолохов свои книги самостоятельно? Представляет
интерес не столько сам этот вопрос, сколько ситуация вокруг него.
И разве кто-то откажется читать книгу лишь потому, что есть неяс-
ность в её происхождении? Скорее, наоборот, захочет присмотреться
к ней сам.
Наверное, всякий признает, что случай с Шолоховым довольно
необычный. А если необычный, значит, располагающий к сомнениям.
А сомневаться (корректным, конечно, образом) любой гражданин не
только имеет право, но даже, можно сказать, обязан -- если не
хочет, чтобы общество погрязло во лжи или в единомыслии.
Странности в жизни Шолохова:
1. В 23 года издал толстую и, говорят, не по возрасту содержа-
тельную и качественную книгу.
2. Всю остальную жизнь (долгую и не особо хлопотную) большой
творческой активности не проявлял: написал лишь два с
половиной романа, четырнадцать рассказов, да кое-что по
мелочи, вроде газетных очерков.
3. Время проводил в основном в провинции, в удалении от писа-
тельской среды.
4. Премии тратил на общественные цели.
Указанные странности в жизни Шолохова вполне объясняются следу-
ющей гипотезой: какой-то зрелый, но политически неблагонадёжный
автор попросил начинающего писателя из казаков пристроить свою
книгу (потому что иного способа опубликовать её в Советской
России не было), и Шолохов -- далеко не бесталантный и не бессо-
вестный человек -- поддался уговору. Это не был плагиат. По сути
со стороны Шолохова имел место поступок не только морально оправ-
данный, но где-то даже и великодушный, хотя всё же такой, каким
не похвалишься (похожее случается, когда сосед помогает жене
бесплодного мужа -- с его согласия -- обзавестись ребёнком). В
дальнейшем Шолохов страдал от сознания не-вполне-заслуженности
своей славы и поэтому предпочитал жить в захолустье, а премии
тратить на добрые дела.
Наличие шолоховской рукописи "Тихого Дона" с небольшими прав-
ками -- не доказательство авторства, потому что небесполезной
правке можно подвергнуть любой текст, особенно чужой.
Выводам комиссии 1929 г., которая разбирала, писал ли Шолохов
"Тихий Дон", доверять нет оснований, потому что эта комиссия была
большевистская. Большевики лгали далеко не всегда, но если было
очень нужно, могли при случае солгать по-крупному. А ведь доста-
точно быть и один раз пойманным на лжи, чтобы попасть под вечное
подозрение.
По этой же причине нет оснований доверять официозному писателю
К. Симонову, тоже якобы исследовавшему вопрос авторства Шолохова.
Начнёшь лгать -- и уже невозможно остановиться без риска поте-
рять всё. Новая ложь требуется, чтобы покрывать старую. А ещё
требуется затыкать рты разоблачителям и лгать по их поводу.
Советское государство было изначально построено на лжи. Возможно,
без политической лжи и в самом деле ничего не построишь, но ведь
в период более-менее значительных успехов появляется шанс кое в
чём осторожно покаяться и постепенно исправиться -- до того, как
накопление лжи приведёт к кризису и массовому прозрению. Советс-
кое государство разрушила его собственная ложь. Она -- главное,
что в этом государстве не нравилось его гражданам. Не будет
большим преувеличением сказать, что оно в конце 1980-х было смыто
волной разоблачений.
* * *
Проблеме авторства Шолохова писатель Владимир Бушин посвятил
интересный очерк под названием "Почему безмолвствовал Шолохов". В
этом очерке не опровергается НИ ОДИН аргумент противной стороны,
зато много говориться о том, какими нечистоплотными людьми
являются те, кто ставит под сомнение авторство Шолохова. Может,
Шолохов и единственный автор "Тихого Дона", но ведь НЕ ТАК же
надо доказывать!
У Бушина:
"Неужели критик думает, что тёртый политический калач и стре-
ляный идеологический воробей Суслов был дурнее его? Увы, есть
доказательства обратного. Он понимал, что 'критика молчанием'
есть эффективнейший вид критики."
Молчание -- отнюдь не лучшая форма критики, а всего лишь самая
дешёвая и доступная. Не требующая большого ума, но и не дающая
фундаментального эффекта. А ещё ведь говорят: молчание -- знак
согласия. Если человек уверен в своей правоте, полемика его не
пугает, а радует -- как возможность поконфликтовать, напомнить
всем о себе, продемонстрировать свои качества спорщика,
подзарядиться творчески и высказать в связи с предметом спора
какие-то новые соображения.
Почти-молчание самого Шолохова по поводу его авторства можно
объяснить припыленностью гения, а можно и не припыленностью,
поэтому в качестве аргумента в пользу авторства оно не годится.
* * *
Шолохов был удобен в роли величайшего советского писателя по
нескольким причинам:
1. "Тихий Дон" представлял, среди прочего, события Гражданской
войны на Юге России, то есть именно там, где поучаствовал в
ней Сталин. Таким образом, этот роман хорошо ложился в
фундамент мифа о Сталине.
2. Шолоховым, если он действительно не вполне автор "Тихого Дона"
(а Сталин скорее всего знал правду), было возможно управлять.
3. Пропаганда произведений Шолохова о казачестве демонстрировала
великодушие Советской власти и обеспечивала примирение с каза-
ками, в том числе находившимися в эмиграции.
4. Реабилитация казачества была шпилькой в бок Троцкому -- врагу
и казачества, и Сталина.
Возможно, Сталин, утомлённый демаршами Горького, решил назна-
чить в величайшие писатели того, кто заведомо не будет артачить-
ся.
На роль величайшего можно было вместо Шолохова выдвинуть, к
примеру, Алексея Толстого: как автор он разнообразнее, плодовитее
и интереснее Шолохова. И тоже писал о Гражданской войне на Юге
России. Но Шолохов в целом оказался удобнее.
* * *
Советская власть вылепила гигантскую фигуру Шолохова для собст-
венных пропагандистских нужд, а неразборчивые литераторы решили
использовать эту фигуру для собственных. Украли её у большевиков,
можно сказать.
Обвиняемый в переписывании чужой книги Шолохов -- и продукт, и
жертва советского общественного строя. Интеллигенция всё меньше
любила этот строй, не только потому что он был довольно лживый,
но ещё и потому, что он претендовал при этом на великую миссию
исправления человечества. Интеллигенция и сама не отличалась
моральным качеством, но ведь чужие грехи противнее собственных.
А поскольку интеллигенции не нравился советский строй в целом, то
у неё вызывало заведомое неприятие ВСЁ, что этот строй относил к
своим достижениям. Именно поэтому не нравился и Шолохов.
* * *
Некий русский еврей Зеев Бар-Селла написал книжку "Литературный
котлован", в которой старается обосновать мнение о том, что Шоло-
хов "Тихий Дон" не писал, а переписывал. Особенностью "Котлована"
является то, что его автор пробует подкреплять свою точку зрения
анализом текста романа.
О городе Столыпине. У бдительного Бар-Селлы читаем:
"Степан Астахов, извещенный об измене жены, возвращается домой
после лагерных сборов; дома он зверски избивает Аксинью; расправе
пытаются помешать два брата Мелеховы -- Петро и Григорий. Финал
главы: 'С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховым
и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Григорию Мелехову развя-
зывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под
городом Столыпиным.' И, действительно, согласно 4-й главе части
4-й, в бою под городом Столыпиным Григорий Мелехов спасает
Степану Астахову жизнь."
"Города Столыпина на карте Восточной Пруссии нет и не было. Был
город Stalluponen, в нынешнем русском написании Сталюпенен или
(более близком к немецкому оригиналу) -- Шталлюпенен. На русских
же штабных картах 1914-1915 годов город этот назывался: Сталупе-
ненъ. Он дал имя первой в европейской войне наступательной опера-
ции русских войск -- Сталлюпененское сражение."
"Для чего пришлось перекореживать славное в истории русского
оружия имя? Ведь 'Столыпиным' он назван дважды, причем не в речи
персонажей, а в авторской! А правильно он вообще ни разу не
назван!"
"Причина -- Шолохов. Он не сумел прочесть название города в
рукописи и, переписывая, поставил, вместо правильного (в том
числе и грамматически): "под городом Сталупенен", свое дурацкое:
'под городом Столыпиным'."
Причиной может быть не Шолохов, а источник, которым Шолохов
пользовался. Или память Шолохова, которая не вполне сохранила
название. Также вполне возможно, что у русских это было распро-
странено -- называть невразумительный Сталлюпенен более чем
понятным Столыпином (сегодня выяснить это уже невозможно). Если
бы захватили в то время Восточную Пруссию, стал бы он Столыпином
официально, поскольку такой вариант напрашивался. Короче, не
аргумент.
* * *
Об измороси и мокрых ногах. Въедливый Бар-Селла анализирует:
"Итак, начало 'Ледяного похода' -- книга II, часть 5-я, глава
18-я:
'Накапливались сумерки. Морозило.'
Все, как будто, верно: поход -- 'ледяной', значит, уместен
и мороз. Но вслед за этим -- продолжение:
'От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер'.
'Влажный ветер' ни при какой погоде не может 'морозить', а
если 'морозит' не ветер, то сам ветер не может оставаться влажным.
Дальше -- больше:
'- Господин командир! -- окликнул Неженцева подполковник Лови-
чев, ловко перехватывая винтовку. (:) Прикажите первой роте приба-
вить шаг! Ведь так и замерзнуть немудрено. Мы п р о м о ч и л и
ноги, а такой шаг на походе:' 'На взрыхленной множеством ног
дороге кое-где просачивались л у ж и . Идти было тяжело,
с ы р о с т ь проникала в сапоги.'
'- Россия всходит на Голгофу: Кашляя и с хрипом отхаркивая
мокроту, кто-то пробовал иронизировать:
- Голгофа: с той лишь разницей, что вместо кремнистого пути --
снег, притом мокрый, плюс чертовский холодище.'
Становится ясно, что в первых изданиях 'Тихого Дона' и 'измо-
розный' в значении 'изморосный', и 'морозный' в значении 'мороз-
ный' одинаковым образом писались через 'З'.
Такая орфография противоречила правилам, достаточно сослаться
на написание в "Толковом словаре" Вл. Даля. Тем не менее, 'измо-
рось' через 'З' -- не выдумка Шолохова.
Переводя 'Тихий Дон' на новую орфографию, Шолохов хорошо спра-
вился со словом 'морозил', потому что рядом стоял 'изморозный
дождь'. Еще проще было, когда глагол вовсе отсутствовал: 'измо-
розный дождь' -- не 'град', понятное дело, а 'и з м о р о с н ы й
дождь'. А вот с 'Ледяным походом' затычка вышла:
Значит, все-таки холодно. Но холод -- он бывает разный: бывает
мороз, а бывает и пронизывающая сырость. Замерзнуть можно и тог-
да, когда кругом слякоть и лужи. Но если подморозит -- луж нет,
они затягиваются льдом. А мы что видим: 'кое-где просачивались
лужи', то есть типичная оттепель, да и ветер влажный. На морозе
ноги мерзнут, но не промокают; при морозе снег бывает всякий:
легкий, тяжелый, пушистый, хрустящий, но только не мокрый. А в
тексте прямо сказано: 'снег, притом мокрый'! В чем причина такой
противоестественности описания?"
Можно заметить кое-что по поводу следующего гордого высказыва-
ния Бар-Селлы на тему физики мокрых газов:
"'Влажный ветер' ни при какой погоде не может 'морозить', а
если 'морозит' не ветер, то сам ветер не может оставаться
влажным."
Даже при температуре воздуха много ниже нуля он может иметь
влажность близкую к 100%. А чем влажнее холодный воздух, тем
сильнее он "морозит", потому что тем больше его теплопровод-
ность.
Кроме того, следует различать уже-слякоть и ещё-слякоть. Пер-
вая имеет место при наступлении оттепели, вторая -- при похоло-
дании после кратковременной оттепели. Но тем не менее внимание
критика к подобным мелочам заслуживает похвалы.
Ещё у Бар-Селлы:
"На морозе ноги мерзнут, но не промокают."
Как бы не так. Даже когда ногам не жарко, они всё равно выде-
ляют пот, а он при низкой температуре воздуха конденсируется на
внутренней стороне сапог, из-за чего в них через несколько часов
становится влажно.
Что до меня, то я, разумеется, за то, чтобы авторы не извраща-
лись с изморозями-изморосями, а писали просто: было холодно,
сверху капало, хотелось послать всех подальше.
И надо ли всякую ошибку автора принимать за отчётливый признак
того, что он беcтолково переписывал у кого-то другого?
* * *
О вонючих портянках. Бдительный Бар-Селла пишет:
"В ноябре 1916 года на побывку с фронта прибыл в хутор Татарс-
кий Митька Коршунов -- 'друзьяк' и шурин Григория Мелехова:
'Митька пробыл дома пять дней. (...) Как-то перед вечером
заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню
запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины" (ч. 4, гл. 6).
Какой странный эпитет -- 'незабываемый'... Кто не мог забыть
этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык. В
курене Мелеховых Митьку встретили Дарья, Ильинична и Пантелей
Прокофьевич. Однако про Пантелея Прокофьевича сказано, что он
'сидел, не поднимая опущенной головы, будто не слышал разговора';
значит, и резиньянции по поводу запаха исходят не от него: Что же
касается женщин, то они войны еще и не нюхали (до гражданской
остается целый год). Странно и загадочно!
(...)это тот запах, 'каким надолго пропитывается солдат'. И,
значит, запах этот не 'незабываемый', а неотвязный, неистребимый,
неустранимый, неизбывный, н е и з б ы в а е м ы й !
Именно слово 'неизбываемый' и не сумел прочесть в рукописи дура
Шолохов..."
Незабываемым запах солдатчины был для Дарьи, Ильиничны и Панте-
лея Прокофьевича. И для Шолохова, наверное. Этот "неизбывный"
запах на самом деле легко избывается посредством стирки -- было
бы желание постирать. А что нельзя постирать (шинель, к примеру)
то можно проветрить.
* * *
О ребристой рукояти нагана. Бар-Селла раскапывает:
"Вторая подглавка 2-й главы 4-й части повествует о дальнейшей
судьбе Ильи Бунчука, дезертировавшего в главе 1-й:
'Через три дня, после того, как бежал с фронта, вечером Бунчук
вошел в большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой
по-лосе. В домах уже зажгли огни. Морозец затянул лужи тонкой
кор-кой льда, и шаги редких прохожих слышались еще издали. Бунчук
шел, чутко вслушиваясь, обходя освещенные улицы, пробираясь по
безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на
патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам,
не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели --
день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.'
'В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части,
была опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы
Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане
шинели.'
Вчитаемся во второй абзац -- что нового мы узнали? Ну, напри-
мер, что 'в местечке находилась база корпуса", а потому 'была
опасность нарваться на патруль'. Но указание на эту умозрительную
опасность, призванное объяснить осторожность Бунчука, для читате-
ля не обладает такой уж непреложной ценностью. Ему -- читателю --
достаточно было бы информации, полученной из первого абзаца: 'При
входе в местечко он едва не наткнулся на патруль.'
Нетрудно обнаружить, что второй абзац дублирует заключительную
часть первого.
Подчеркнем одно важное обстоятельство: отброшенные варианты
Автором сохранялись с целью возможного использования в будущем.
Отброшенные фрагменты не вымарывались, что и явилось причиной
введения их М. Шолоховым в беловой текст."
Но повторение у Шолохова может быть результатом обычной авторс-
кой скупости. Иногда забываешь, о чём уже написал, пишешь снова и
потом оказываешься перед двумя, а то и тремя вариантами одного и
того же, а вычёркивать написанное всегда тяжело. Стараешься
сохранить побольше из каждого варианта, из-за чего несколько
повторяешься.
Аналогично уязвимы для встречной критики и другие литерату-
роведческие, исторические, метеорологические, физические и
химические аргументы Зеева Бар-Селлы. А байки про людей, якобы
видевших рукопись "Тихого Дона" раньше Шолохова, возможно,
заслуживают внимания, но уж никак не доверия.
С учётом неубедительности аргументов Бар-Селлы гипотеза о
не-совсем-авторстве Шолохова оказывается чуть менее правдоподоб-
ной, но всё ещё имеющей право на существование. Несмотря на то,
что её мусолили люди со специфическим, так сказать, моральным
обликом, сама по себе она подленькой не является. Это просто
гипотеза. Если бы ни одно обстоятельство не говорило в её пользу,
её бы и не было. И ведь тот же Бушин замечает, что подозрение в
плагиате является косвенным признанием высокого качества произве-
дения. Ну так и упивайтесь этим признанием! Бросать большую тень
такая гипотеза может лишь при условии болезненного на неё реаги-
рования: когда эмоционально выступают не по существу, возникает
подозрение, что по существу сказать нечего.
* * *
Показательно, где в СССР напечатали в первый раз опус Зеева
Бар-Селлы "'Тихий Дон' против Шолохова": журнал "Даугава", № 12
за 1990 г., №№ 1, 2 за 1991 г. Наши прибалтийские братья торопи-
лись "разоблачить" не Советскую власть, а Россию вообще, и
пускали в ход ВСЁ, что было хоть сколько-нибудь правдоподобным.
* * *
Публично высказываемое необоснованное предположение о некотором
человеке, портящее его репутацию, есть клевета. За неё можно по-
лучить уголовное наказание, если пострадавший подаст заявление в
суд. За мёртвого же должно вступаться государство -- если считает
его своим великим человеком: таким, клевета на которого является
также клеветой на породивший его общественный строй. В СССР, по
словам Солженицына ("Стремя 'Тихого Дона'"), так и было: в подоб-
ном случае могли судить за антисоветскую агитацию, по статье
58-й. Сегодня подходящего закона, к сожалению, нет. Впрочем, даже
если бы такой небесполезный закон и был, в отношении Шолохова он
бы вряд ли сработал: государство, которое Шолохов поддерживал
своей репутацией, почило в бозе.
* * *
Тексты у Шолохова -- без корявостей, без избитых фраз, но мес-
тами перегружены непонятно зачем нужными деталями, особенно в
части погоды и пейзажей. Мода была такая в русской литературе --
живописать. Кто с деталями, тот мастер слова, а кто без деталей,
тот подмастерье. Для читателя, тяготеющего к детективному жанру,
эти детали особенно обременительны, потому что он привык, что
каждая к месту. Скажем, если Макар Нагульнов чихнул на Андрея
Размётнова в начале первой части романа, это почти наверняка
что-то значит и должно быть удержано в памяти, иначе не поймёшь
поворота сюжета в середине части второй.
Насколько качество стиля -- заслуга Шолохова, а насколько --
заслуга его редакторов (и самых первых, и назначенных впоследс-
твии, чтобы подгонять реальность под миф), -- вопрос сложный.
А ещё в описаниях Шолохова много нарочитых диалектизмов, о
смысле которых порой можно догадываться лишь приблизительно, а
постраничных примечаний к ним нет. Зачем он так делал, сказать
трудно. Наверняка ведь не затем, чтобы "словарь Шолохова" был
самым толстым в русской литературе.
* * *
Вообще говоря, у меня лёгкая неприязнь ко всей советской клас-
сике, входившей в школьную программу, а не только к книгам Шоло-
хова. Она привита дурацкими вопросами, которые по её поводу зада-
вались на уроках, и дурацкими темами школьных сочинений. Особенно
не люблю я описаний природы, лирических отступлений о "руках
матери" и разном таком прочем, что заставляли учить на память.
* * *
О публичных спорах.
Если истину отстаивают небрежно, глупо или посредством демаго-
гии, то, как правило, достигают эффекта, который обратен желае-
мому.
Если вы будете дискутировать корректно, то вашему подленькому
оппоненту захочется стать чуть менее подленьким, чтобы не слишком
контрастировать с вами в глазах посторонних и даже в собственных.
Чем корректнее ведётся дискуссия, тем она оказывается короче.
Если же говорят, что "не стихают споры", то на самом деле не спо-
ры имеют место, а перебранки, в которых участники больше стремят-
ся "себя показать" и пережить приятные эмоции, а не докопаться до
истины.
Корректность дискуссии предполагает, среди прочего, снисходи-
тельность к мелким ошибкам оппонента, не меняющим сути дела.
Иногда и негодяи говорят дельные вещи, хотя исходят при этом из
своих негодяйских причин, из-за чего слышать эти вещи от них не
приятно. Но дельные вещи не перестают от этого быть дельными.
Бывает, нет возможности убедить других в достоверности некото-
рых вещей. Но в такой ситуации надо хотя бы пробовать опроверг-
нуть доводы тех, кто старается убедить в том, что эти вещи
недостоверны.
Писатель Олег Михайлович Куваев (1935-1976) добровольно провёл
жизнь на Чукотке. Не потому, что спасался там от Советской влас-
ти, а потому что любил Север и северную работу. Успел опублико-
вать пять книг. Все -- о людях Севера.
 |
Кто он? Может быть, середнячок, которого редакторы вытягивали
за уши, чтобы выдавать на-гора "правильные" книги о рабочем клас-
се? Отнюдь нет. И роман его "Территория" -- не "правильный", а
качественный, причём без стремления "выехать" на каких-нибудь
разоблачениях и прочих пикантностях (Куваеву и без этого было о
чём рассказывать).
Впечатляющ куваевский стиль: сжатый, без украшательств и стилис-
тических извращений. Это здравая проза здравого таланта.
Это ведь очень удобно -- фантазировать о других планетах и свет-
лом будущем, зато очень трудно -- с достоинством писать о настоя-
щем, о том, что рядом. Находить приличное приложение своих сил на
нашей не совсем хорошей земле. Быть заметным, но не пачкаться. У
Куваева получалось.
От шероховатых "моментов" Куваев не уклонялся: есть в его про-
изведениях и воры, и зеки, и бичи, и просто алкоголики, но как-то
не акцентированно. Партийно-комсомольских "активистов" он не то
чтобы не героизировал: их у него нет вообще.
В его романе "Территория" много раз встречается слово "партия",
но почти всегда в смысле "коллектив геологов". Неоднократно встре-
чается также слово "государство", но без прилагательного "советс-
кое". Значит, в СССР очень даже МОЖНО БЫЛО публиковать хорошие
книги, не заискивая перед власть имущими. Кто хотел и имел спо-
собности, у того, как правило, получалось. Что характерно: заис-
кивавшие перекрасились позже в антисоветчиков, а не заискивавшие
остались теми, кем были.
Вот ещё лингвистические наблюдения из того же ряда (приведу все
или почти все случаи использования Куваевым некоторых характерных
слов).
Слово "советский":
- Наверное, он очень хороший?
- Очаровательный. Наш простой советский фанатик.
- А вы?
- Я предпоследний авантюрист.
Слово "комсомол":
"Была красивая комсомолка Лида, туманным утром сошедшая с паро-
хода в бухте, залепленной диким скопищем бараков, палаток,
землянок, на месте предстоящих архитектурных излишеств."
Слово "пионер":
"А он ничего мужик, -- неохотно заключил Монголов. -- Вырвался
в поле и рад, как пионер в походе".
"За день до этого легкомысленным пионером убежал в Кетунгское
нагорье Баклаков."
Слово "партийный":
"На Территорию Пугина перебросили прямо из высокогорного памир-
ского кишлака Кала-и-Хумб. Лишь на несколько дней он успел заско-
чить в деревню под Орлом, забрать отца и заехать в Москву за ин-
струкциями. Теперь Пугин единолично олицетворял советскую, парти-
йную и прочую власть для севера Территории. Но главным заданием
Пугина по-прежнему оставался именно национальный вопрос. Скорей-
шее и немедленное приобщение пастухов и морских охотников к
европейской культуре и общему ритму страны."
"- В ваших условиях Чинкову прежде всего придется ответить по
партийной и служебной линям."
"- Статьи появились по инициативе партийных органов, и за разъяс-
нениями прошу обращаться к ним."
Слово "райком":
"В середине дня состоялось заседание райкома. Идея этого засе-
дания была подана членом райкома Чинковым неделю тому назад. За-
седание посвящалось перспективам оленеводства..."
"'Скорая помощь' в сопровождении грузовиков, газика, райкомовс-
кой 'Победы' и еще каких-то машин прибыла в Поселок."
"Обком", "крайком", ЦК, ВЦСПС не упоминаются вообще. То, что
роман "Территория" получил, тем не менее, премию имени Магаданс-
кого комсомола (1976 г.), а также первую премию ВЦСПС и Союза
писателей СССР (1977 г.) "за лучший роман о рабочем классе", по-
казывает, что не всё и везде было гнилым в Советском государстве.
В нынешней малой востребованности Олега Куваева -- проявление
порочности эпохи. Сейчас востребован другой Олег Куваев -- автор
дурацких дегенератских мультиков про "Масяню".
* * *
Из романа "Территория":
"Большинство ценностей, которые людям представляются незыбле-
мым оплотом их бытия, для него и его друзей почти пустой звук.
Дом, который моя крепость, домочадцы и дети, которые оплот в
старости, все это для него и его друзей несущественно. Нельзя
сказать, что это нормально, потому что для большинства людей это
-- крепость. Для ребят из их управления главной крепостью служит
работа, которую надо делать как можно лучше. Эта крепость никогда
не подведет, если ты не оставишь ее сам. Оставить же работу не
сможет никто из ребят, потому что они любят ее."
* * *
О пророках:
"Такое получается дело, -- как всегда, неожиданно забубнил
Колков. Он обежал всех шалым взглядом пророка и ясновидца, обхва-
тил ладонями кружку..."
"Сила пророков в их моральной уверенности. Нельзя сейчас пря-
таться за мелочи. Он должен дать основу. Детали будут потом."
"Он был в том приподнятом состоянии, когда человеку вдруг ста-
новится ясной судьба."
* * *
О поклонниках Набокова:
"Баклаков пошел к почте, чтобы опустить письмо Сонькам. На
почтовом ящике висела надпись: 'Окурков не бросать'." (У Набокова
в "Машеньке": "...играть силой своей воли. Бывало, он упражнял
её, заставляя себя, например, встать с постели среди ночи, чтобы
выйти на улицу и бросить в почтовый ящик окурок.")
* * *
Об антицивилизационизме:
- Я предпоследний авантюрист.
- Почему предпоследний?
- Обидно, если я буду последним. -- А откуда такой коньяк?
- Знакомые. Шлют книги, напитки и сигареты. Заботятся, чтобы я
не отстал от века. Вместо сигарет теперь шлют пластинки. Бросил
курить. Хочу дожить до восьмидесяти. Посмотреть, чем все это
кончится.
- Что именно? Уж простите, что похоже на интервью.
- Вторая техническая революция. Всеобщее забалдение. Квартиры,
финская мебель, мечта жизни - машина. Приобретатели, по-моему,
собрались захватить мир. И ну его к черту!
. . .
-... Переезды помогают мне не иметь вещей. Так проще.
- И не пусто вам?
- А что делать? Мне грустно от ошибок истории. Раньше мир захва-
тывали Чингисханы, Тамерланы, македонские или орды, допустим,
гуннов. Атилла захватил мир. Теперь его плотно и неумолимо за-
хватывают покупатели. Всюду. От озера Титикака до Можайска.
Самое неумолимое и беспощадное завоевание. Я обожаю авантюрис-
тов. Покупатели поставили их вне закона. Вот я и приспособля-
юсь. Я не воитель. Я приспособленец. Пытаюсь отстоять свое 'я'
среди всеобщего забалдения. Ничего не хочу иметь, кроме себя.
* * *
О героях. Программная, так сказать, часть романа:
- Какого черта сидим и молчим? -- сказал Жора Апрятин. --
Знаете, кто мы? Мы -- наследники. Нашими предками были купцы,
авантюристы, охотники за сокровищами. Одиссей был нашим пред-
ком, аргонавты имеют к нам такое же отношение, как наши деды.
Там, где купец останавливался на ночлег, выросли торговые
города древности. По нашим следам также растут города. Мы --
основоположники городов, ребята, и сегодня Будда сказал, что
нам лично еще предстоит вмешаться и в торговлю. Наше золото
будет загружать пароходы. Из этих стен, из этой тундры мы будем
гнать корабли, железнодорожные составы через страну. Но отдаете
ли вы отчет, что своими руками мы готовим гибель нашей профес-
сии? Когда здесь проложат шоссе, тундру зальют соляркой, реки
превратятся в отвалы перемытых пород, я брошу геологию и посту-
плю ночным сторожем, чтобы смотреть на звезды. Круги мироздания
снова сомкнутся. Древний пастух считал звезды и слушал, не
ползет ли лев к его отарам. Геолог Апрятин будет считать звезды
и слушать, не ломает ли кто замок у продуктовой палатки номер
шестнадцать. Предлагаю выпить за Будду и перспективы.
Но тост Жоры Апрятина никто не поддержал. Здесь был 'Север-
строй', страна самостоятельных личностей, и ни одна самостоятель-
ная личность не будет пить за здоровье начальства, даже если
уважают его.
- За начальство пусть пьют чиновники на банкетах, -- сказал
Салахов.
- Такое получается дело, -- как всегда, неожиданно забубнил
Колков. Он обежал всех шалым взглядом пророка и ясновидца,
обхватил ладонями кружку, сгорбился. -- Лежим мы нынче в
палатке. Угля нет, солярка на исходе, погода дует. И все такое
прочее. Кукули за лето слиплись от пота, не шерсть, а стружки.
Пуржит, палатка ходуном ходит, ну и разное, всем известное.
Лежу, думаю: ну как начальство подкачает с транспортом, куда я
буду девать вверенных мне людей? Пешком не выйдешь. Мороз,
перевалы, обуви нет. Ищу выход. Но я не о том. Мысли такие:
зачем и за что? За что работяги мои постанывают в мешках?
Деньгами сие не измерить. Что получается? Живем, потом умираем.
Все! И я в том числе. Обидно, конечно. Но зачем, думаю, в мире
от древних времен так устроено, что мы сами смерть ближнего и
свою ускоряем? Войны, эпидемии, неустройство систем. Значит, в
мире зло. Объективное зло в силах и стихиях природы, и
субъективное от несовершенства наших мозгов. Значит, общая
задача людей и твоя, Копков, в частности, это зло устранять.
Общая задача для предков, тебя и твоих потомков. Во время войны
ясно -- бери секиру или автомат. А в мирное время? Прихожу к
выводу, что в мирное время работа есть устранение всеобщего
зла. В этом есть высший смысл, не измеряемый деньгами и
должностью. Во имя этого высшего смысла стонут во сне мои
работяги, и сам я скриплю зубами, потому что по глупости
подморозил палец. В этом есть высший смысл, в этом общее и
конкретное предназначение.
Там же:
"Когда-нибудь, лет через сто, когда время замоет мелочи и окон-
чательно сформирует легенду, будет написано житие Марка Пугина.
Кстати, в конце своей жизни он опубликовал книгу рассказов. Это
были слабые рассказы, потому что сильные страсти и действия в них
были выдуманы Пугиным по рецептам "жуткой романтики". Он не писал
о том, как однажды, заблудившись в тундре, месяц питался мышами,
как учил детей писать свинцовыми пулями на доске, потому что не
оказалось карандашей. Он не писал о том, как, едва научившись
ездить на собаках, отправился без карты и компаса в разгар
полярной ночи в шестисоткилометровый перегон. Требовалось
заработать уважение людей побережья. Он не писал и о том, как
несколько месяцев жил с затемненным окном, а прежде чем выйти на
улицу, подолгу лежал в сенях и вслушивался в скрип снега -- его
мог ожидать выстрел из засады. Он не писал об этом, потому что
все это происходило в жизни и потому казалось скучным. В Пугине
жила яростная потребность мечты."
Ещё о героях:
- Езжай в тундру. Людей-то хоть посмотри. У Монголова сейчас
кадры. Не кадры, а шурупы. Молотком не вобьешь, клещами не
вытащишь.
- Люди твои, эти самые шурупы, какие-то не такие. Не положено о
таких писать. Надо, чтобы он приехал за романтикой. Чтобы
позади и впереди было все чистенько. Я плохой журналист и не
умею иначе.
- Они не гладкие люди, -- согласился Сергей. -- Они еще тот
народ! На одного святого, вроде Марка Пугина, приходится много
тысяч грешников. Но они первые в тех местах, куда потом будут
ехать за романтикой. Может, и в самом деде здесь выстроят го-
род, и не один. Но пойми, города не возникают на пустом месте.
Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался
работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но
он честно делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет
работы без Кефира, и Кефир не существует без трудной работы.
Потом, наверное, станет иначе. Большеглазые девушки у сложных
пультов -- все как на картинке. Но сейчас работа груба. Вместо
призывов -- мат, вместо лозунгов -- дождик, вместо регламентных
трудностей просто грязь и усталость. Надо пройти через это,
чтобы знать работу.
- Бог мой, Сергей, -- улыбнулась она. -- Под влиянием Гурина ты
скоро философом станешь. Тебе не надо им быть. Ты же простой
понятный супермен. О тебе можно писать в газетах.
- Нельзя. Я только приближаюсь к познанию нашей работы.
"Дядя Костя молча двигал рычаги и даже не смотрел на Чинкова.
Если бы он вез какого-нибудь техника или работягу, он был бы,
может, веселее и разговорчивее. Но он вез начальство, и гордость
не позволяла ему вести разговор, чтобы, не дай бог, не возник
некий оттенок подхалимства."
* * *
Об этике героев:
"Нет худшего падения, чем пытаться себя возвысить, выделить.
Если тебе суждено быть вознесенным, тебя вознесут другие. Друзья,
коллеги выберут тебя лидером. Но если ты попытаешься взять лидер-
ство сам, без заслуженного права на это, ты уже вычеркнут из спи-
сков СВОИХ. А большего позора и быть не может. Закон стаи, касты
или еще там чего. Неважно. Все они верили и до сих пор верят в
этот закон."
* * *
О прекрасном:
"На турбазе жили еще две каракалпачки. Студентки хлопководчес-
кого техникума, которые проходили здесь практику. Баклаков позна-
комился с ними у фонтанчика во дворе. Одну звали Сония -- она
была маленькая, некрасивая и застенчивая. Вторая -- Суюмбике,
длинноногая, еще по-девчоночьи голенастая и угловатая, просто
пугала красотой, которая была заложена в ней как взрывчатка и
шнур уже дымил последние сантиметры."
* * *
Об интеллигенции:
"Разглядывая наутро после 'вечера полевиков' желтый баклаков-
ский портфель, Гурин сказал:
- Шикарный портфель. Предвижу: сейчас ты извлечешь из него
нетленные славянские ценности: иконы и лапти.
- Зачем? Ты богомольный, что ли? -- удивился Баклаков. -- А
лапти?
- Неужели ты не в курсе, сокоешник? Лучшее украшение жилища.
Особенно если в экспортном исполнении. Лапти в экспортном
исполнении! Неужели ты не понимаешь, что это шикарно!
- Брось, -- сказал Баклаков. -- Не крути мозги.
- Отстал ты от века, сокоешник. Пишут мне, что интеллигенция
спохватилась. Утеряли-де национальную самобытность. Вспомнили
про прялки, иконки и народную речь. Про траву, грибы вспомнили.
Утеряли-де в суете простоту ощущений.
- Себя они потеряли, -- сказал Баклаков, вспомнив бабку Аришу.
- Это ты прав, сокоешник. Но это же старая беда. Теперь в моде
народные корни. Лапоть -- это разве тебе не исток?
- Не знаю кто тебе пишет, -- сказал Баклаков. -- Передай им от
меня: пусть идут к черту. Или по-народному выразиться? От
бороны, так сказать?
- Это не требуется, -- сказал Гурин. -- Я передам простыми
словами."
"Когда он вернулся в комнату, он увидел над койкой Гурина свою,
видно заранее припасенную Гуриным, фотографию. На фотографии Бак-
лаков был очень могучий, с расстегнутой на груди рубашкой, с по-
бедной ухмылкой. Вкось фотографии шла надпись -- 'Сокоешнику от
основоположника. С. Баклаков'. Над своей кроватью он увидел точно
такого же размера портрет Гурина. И дарственную надпись -- 'Осно-
воположнику от сокоешника. А. Гурин'.
- Почему ты меня в основоположники произвел? -- смеясь, спросил
Баклаков. Он понял, что уживется с Гуриным.
- А ты обязан им быть. Есть в тебе нечто. В тебе есть упрямство
забивающей сваю чугунной бабы. Такие всегда становятся осново-
положниками.
- Чего?
- А чего-нибудь, -- хохотнул Гурин. -- Важно им быть.
- А ты будешь?
- Я для этого слишком умен, -- серьезно сказал Гурин. -- Ум у
меня уж очень лукавый. Можно сказать, развратный. Из таких, как
я, получаются блестящие неудачники. Сила основоположников в их
моральной уверенности. Здесь и есть мое слабое место. Веры в
себя маловато. Толпе я не верю. Сильным мира сего не верю. Но и
себе тоже не верю."
* * *
О творчестве:
"Для начала взбунтуй. Выбрось карту с рисовкой Монголова. Это
плоская карта. Без мысли и без гипотезы. Вылезь за ваш дурацкий
планшет. Если понадобится -- бери всю Территорию. Запусти змия
сомнения. Я хочу видеть наш техсовет проснувшимся."
"Французский математик Пуанкаре в работе 'Ценность науки' писал
так: 'Логика и интуиция имеют каждая свою необходимую роль. Логи-
ка, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказа-
тельства; интуиция есть орудие открытия.'"
"Статистика требует масштабного опыта. У нас нет для этого ни
кадров, ни средств. Кроме того, статистика затемняет внутреннюю
сущность предмета исследований. В наших условиях лучше по
старинке полагаться на собственную интуицию, умение мыслить в
обобщать."
* * *
О печальном. Олега Куваева не интересует ни в малейшей степени
вопрос совершенствования геологического снаряжения и градострои-
тельства в Заполярье. Куваев воспринимает мир как место свершения
подвигов, вещи -- как готовый инструмент для этого, а не как объ-
ект, подлежащий развитию. Творческая мысль Куваева работает худо-
жественно, а не технически. Его герои настолько любят преодоле-
вать трудности, что их даже не тянет посоображать над тем, каким
образом можно эти трудности уменьшить. А ведь улучшение вещей
означает не сокращение возможностей для совершения подвигов, а
лишь то, что подвиги будут совершаться более продуктивно.
Технологический уровень "освоения Севера" характеризуют следу-
ющие отрывки:
"Технология изготовления печей была несложна: из бочки выреза-
лось днище, вваривалось снова на глубине одной трети, снизу про-
резалась дырка для поддувала, выше -- дырка для дверцы, наверху
наваривался кусок обсадной буровой трубы, на который потом
надевались жестяные дымовые трубы. Дальше бочка поступала к
жестянщикам, которые ладили дверцы и в комплект клали колена
труб, изготовленных тут же."
"Малыш на лыжах убежал к прииску. Монголов поручил ему органи-
зовать и доставить бойлер для зимней промывки. Он сам нарисовал
ему чертеж: две сваренные бочки, из которых нижняя -- топка,
верхняя -- котел для нагревания воды. В 'Северстрое' черт-те что
делалось из железных бочек."
* * *
О том, что оставляли герои после себя в тундре:
"К ним дважды прилетал самолет ЛИ-2. Первый раз он сбросил
бочки с соляркой и керосином. Бочки, как мячики, прыгали по узкой
долине. Больше половины из них разбилось."
"От снега база с ее грудами ржавых консервных банок, выброшен-
ными кирзовыми сапогами, опорками валенок, темными бочками из-под
солярки и керосина выглядела неприютно, как запустелый, разорен-
ный, загаженный дом."
А ещё у Куваева положительные герои работают на износ, курят,
как не в себя, пьют водку, коньяк и спирт, глотают валидол. Не от
всего ли этого так рано умер он сам?
Из "Территории":
"Спины их по сей день были прямыми, и каждый, если даже позади
числилось два инфаркта, считал себя способным на многое."
"Когда меня хватит третий инфаркт, -- сказал Чинков, -- я хочу
в этот миг перед смертью знать, что выполнил почти все, к чему
был предназначен."
"Давило сердце. Чинков украдкой отвинтил в кармане трубочку
валидола, исподлобья оглядевшись, выбрал момент, сунул ее под
язык. В 'Северстрое' было принято щеголять валидолом, некоторые
спирт им закусывали."
Неправильно всё это.
* * *
О бичах (бродягах):
"Два мужика, один в полушубке и морской фуражке, второй в
пиджачке и пыжиковой шапке, скрывшись от ветра за мертвой баржой,
возились с бутылкой. Пыжиковая шапка приглашающе помахала Бакла-
кову. Знакомое что-то лицо.
- Да что вы, ребята, -- сказал Баклаков. -- Мне еще рано."
"Он писал дурашливое письмо: про таракана Сему, который живет в
щели над его койкой, про знакомого бича, который по пьянке прику-
ривал лупой от северного сияния, про заполярные пейзажи без
снега."
"Накатившийся вал весны тревожил души. Баржи на берегу вытаяли,
и на их пригретых солнцем, все еще пахнущих смолой бортах снова
стали собираться перебедовавшие зиму бичи."
"Дорожка, по которой ходил Чинков, называлась 'тропа бичей", и
здесь пролегала именно ночная тропа, на которой безмолвно выясня-
ли отношения, мелькали туда-сюда быстрые ночные фигуры. Но так
как истинный ночной человек издали чувствует величие, то Чинкову
здесь никто не мешал. Лишь однажды в освещенном портовыми
прожекторами пространстве на него набежал безвестный малый в
телогрейке и кепке, натянутой на уши. Малый глянул на массивную
фигуру Будды, зачем-то обежал кругом.
- Вот ведь человек! Встретишь такого и жить хочется, -- сказал
он из-за спины.
Чинков медленно развернулся, в упор посмотрел на малого и улыб-
нулся. Но тот, отмахнувшись с комическим ужасом, уже убегал на
легких ногах неимущего человека."
Северные бичи ("бывшие интеллигентные человеки") -- явление
удивительное. Какой чёрт несёт их на Север, когда есть на свете
Крым, Кавказ и пр.? Некоторые мечтают заработать, но потом обна-
руживают, что можно выживать И ТАК. Народ на Севере денежный,
поэтому объедков хватает. Зимы бомжи коротают возле горячих труб
в коробках теплотрасс.
* * *
Об уголовниках:
"Он оказался среди профессиональных уголовников. Его несколько
раз били смертным боем, потому что он отказывался признавать
установленные ими порядки -- выполнять норму за какого-нибудь
блатнягу, отдавать пайку. Салахов яростно защищался до тех пор,
пока его не сбивали подлым ударом. Один раз он даже плакал злой и
скупой слезой в бараке, потому что в этот, в последний раз его,
уже полумертвого, били всерьез. Он представлял себе, как будет
сохнуть и медленно умирать. Все из-за жадности Валентины."
"Его не встречали на касситеритовом прииске, не сталкивались в
Городе, не замечали среди бедующих зиму бичей. Каждый раз ходили
туманные слухи, что Васька замерз по пьяному делу, провалился под
лед на зимнем лове в каком-то колхозе, что его пришили уголовники
и по обычной практике кинули в море в железной бочке с камнями.
Но каждую весну он возникал в геологическом управлении с жидкой
своей бороденкой и ухмылкой виноватого человека."
"Жора очень рано лёг спать, не разжигая вечернего костра. И
это, наверное, спасло ему жизнь. Поздним вечером мимо базы прошел
беглый уголовник, известный по кличке Пустой. Он находился в
бегах уже три месяца. Срок у Пустого был очень большим, и именно
он копил золото, за которое Салахов не получил амнистии. Без
золота ему бежать не было смысла. Сейчас он нес с собой два
килограмма пылевидного золотого песка. Оружия, документов, карты
у Пустого не было. Ничего, кроме золота. Он окончательно озверел,
отчаялся и готов был сдаться властям. Но позади лежали тундры,
которые он уже прошел. Пустой боялся проходить их снова. Инстинкт
и чутье подвели его, он прошел мимо базы. Если бы он заметил
палатки, он пошел бы сдаваться. Но если бы он обнаружил, что Жора
на базе один, он без колебаний убил бы его, так как получал
оружие, одежду, документы и продовольствие. Одним словом, получал
жизнь. Но Пустой прошел мимо, и больше никто никогда о нем не
слыхал."
* * *
О сталинских временах:
"Васильчиков Константин Сергеевич был человек с прошлым и без
зубов. На вид ему было больше шестидесяти, и мало кто знал, что
ему всего сорок пять. Богода это знал. Дядя Костя был когда-то
испытателем танков. Ошибка его жизни состояла в том, что он попал
в плен на третий год войны, хотя именно ему нельзя было попадать
в плен. Он прошел допросы и концентрационные лагеря. Дядя Костя
никого не винил - знал, что не имел права попадать в плен; по
земле он ходил неуверенной виноватой походкой и лишь, сев за
рычаги, приобретал неутомимость и крепость металла."
* * *
Чем мы жили в 1960-х, 1970-х? Государство было на подъёме. От
войны в основном оправились, с репрессиями покончили, Хрущёва
благополучно сняли. В героях ходили космонавты, физики, геологи.
Писали отличные книги братья Стругацкие, Иван Ефремов, Василий
Аксёнов, Илья Штемлер и др. Снимали отличные фильмы, с восторгом
смотрели чужие: "Фантомаса", "Триста спартанцев", "Высокого
блондина в жёлтом ботинке" и пр.
Кто хотел заработать побольше денег, тот ехал на Север. Лично
я со своим ревматизмом выдержал в Заполярье только месяц. Но и
это было СОБЫТИЕ в моей жизни.
* * *
"Территория" -- роман о жизни, которая почему-то не длится
бесконечно и которую надо чем-то наполнять так, чтобы под конец
её не ужасаться перед разверзающейся впереди чёрной бездной. Для
героев "Територии" наполнителем жизни является трудная работа на
Государство. Север Олега Куваева -- место, где даже бывший алко-
голик и/или зек способен стать хотя бы немного героем и к тому же
получить за это более или менее адекватное денежное вознагражде-
ние в конце сезона. Место, где самореализуются и самоутверждают-
ся. Место, где можно компенсировать свои грехи и наделать новых.
Место, где можно тайно разбогатеть или легально стать обеспечен-
ным человеком.
А чем на самом деле следует наполнять жизнь, чтобы было чувство
удовлетворённости? Удовольствием, в основном удовольствием. Видов
удовольствия очень много, как и средств их достижения. Некоторые
средства (к примеру, богатство, слава, власть) настолько дейст-
венные, что обладание ими само по себе доставляет радость -- от
предвкушения тех благ, которые даёт их использование. Чтобы удо-
вольствие сильнее чувствовалось, следует иметь его не постоянно,
а иногда даже перемежать короткими периодами неудовольствия.
Правильное движение по жизни -- такое, которое в конечном счёте
обеспечивает наибольшее удовольствие.
Удовольствие от сознания того, что твоё благополучное существо-
вание надёжно обеспечено и что твои потомки будут тоже благопо-
лучны, -- важная часть совокупного удовольствия, которое надо
пережить, чтобы под конец можно было уверенно утверждать, что ты
"взял от жизни всё".
Надо искать оптимальные соотношения между...
трудом и отдыхом, напряжением и расслаблением;
бодрствованием и сном;
самопожертвованием и самозащитой;
любовью и ненавистью;
ощущением сытости и ощущением голода;
риском и благами, которые он даёт;
и т. п.
То, что надо стремиться к оптимумам, было понятно ещё 2,5 тыс.
лет назад, но до сих пор нет чётких рекомендаций насчёт того,
каковы оптимумы и как к ним приблизиться.
Люди различаются инстинктами, "объективными" потребностями,
возможностями, поэтому набор оптимумов у каждого свой. "Найти
себя", "найти своё место в жизни" -- значит, оказаться в поло-
жении близости к своим оптимумам. Оптимумы Олега Куваева не
всякому подойдут, и этот не всякий не обязательно вреден для
общества. Возможно, он даже особенно полезен, но только
по-своему.
Герои Куваева ходят на работу, как на абордаж: с душевным
подъёмом. Это прекрасно, потому что кому-то надо и на абордаж
ходить. А тот, кто их за это осуждает, -- как правило, не очень
умный человек: не понявший, что его собственные предпочтения
отличаются от предпочтений "абордажников" не потому, что они
правильнее, а потому что он сам отличается от "абордажников"
соматически и психически.
Кстати, я из тех, кто ходит на работу, как на каторгу. Для меня
каторжной является любая работа, кроме творческой по собственному
плану. Поэтому я -- гнусный тип, мечтающий перевернуть ваше обще-
ство якобы с головы на ноги: общество, в котором миллионы людей
наслаждаются мирным трудом по 40 и более часов в неделю. Нет, не
видать мне премии ВЦСПС и даже премии магаданского комсомола --
это ясно. Олег Куваев учит людей работать, я -- валять дурака.
Дурак тот, кто считает, что они и без меня это умеют. Валять
дурака можно очень по-разному. Дураковаляние с пользой для себя,
окружающей среды и общества -- это такое дело, организация кото-
рого требует немалых умственных усилий, добросовестности, твор-
ческих навыков и вдохновения. Способность правильно не работать
не менее важна, чем способность правильно работать, но большинс-
тво людей не способно ни на то, ни на другое. Ни даже на то,
чтобы понять, про что я здесь говорю. Надо бы, чтоб появился
философско-приключенческий роман о БЕЗДЕЛИИ -- не худший, чем
роман Олега Куваева о ТРУДЕ, но у меня на такое дело нет ни
таланта, ни времени. Я -- человек, задавленный работой.
* * *
Роман Олега Куваева "Правила бегства". Тема: бомжи, оккупанты,
газетчики, чукчи-единоличники (враги колхозного строя) и половой
гигант зоотехник Саяпин. В этом втором крупном произведении
Куваева, в отличие от "Территории", стала много содержательнее
партийная и половая жизнь. Первая -- наверняка для того, чтобы
печатали, вторая -- наверняка для того, чтобы читали.
Один главный герой романа, некто Рулев (почти Срулев -- к чему
это?), организует оленеводческий совхоз, другой, от лица которого
ведётся рассказ, пишет диссертацию о колхозном строительстве в
Арктике. В общем, очарование невструйности исчезло. Поэтому не-
смотря на то, что секса стало больше и прежняя добротность стиля
налицо, впечатление от романа отрицательное, и даже перестаёшь
сожалеть о том, что автор "ушёл от нас" рановато. Нет, нормально
ушёл: до того, как совсем испортился. Хорошо, что хоть догадался
утопить под конец обоих главных героев. Почему утопил? Да потому,
быть может, что стало трудно смотреть на мир поверх разных мелких
недостатков советского строя в их заполярном варианте. Открылось
вдруг, какая масса человеческой энергии и материальных ресурсов
угроблена на "освоение Арктики" дурацкими способами.
Из числа других огорчительных особенностей второго романа Олега
Куваева -- обильное курение его героев, а то и употребление алко-
голя. Это настолько раздражает, что в голову лезет гнусное пред-
положение о причине своевременной смерти автора: если он пил и
курил столько же, сколько его положительные герои, то затянуть
своё земное существование было для него мудрено. Правда, смягчаю-
щим обстоятельством является то, что в "Правилах бегства" один из
любителей поддать таки отморозил себе руки и ноги:
"Ввалился засыпанный снегом Мишка-плотник.
- Беда! -- сказал он. -- Лошак!
- Где? -- Рулев уже натягивал штаны.
- Я его на горбу доволок. У вашей завалинки лежит.
Они с Рулевым вышли и втащили Лошака, как носят труп -- за руки
и ноги. Но Лошак не был трупом, он стонал. По комнате густо пошел
запах спиртного.
- Дуй за Кляушкиным, -- приказал Рулев и стал раздевать Лошака. Я
слез с койки и, стараясь не дышать, стал помогать ему. Мы стащил
мокрые валенки, точнее, они были не мокрые, а замерзшие -- где-то
Лошак угодил в воду. Рукавиц на Лошаке не было, я видел белые,
как хорошая бумага, кисти, и, когда мы переворачивали его, они
стукнулись о пол, как деревянные.
- Таз со снегом, -- приказал Рулев.
Когда я принес снег, Лошак уже голый лежал на кровати, на живот
ему был брошен полушубок, и Рулев растирал снегом ноги его, а мне
предложил растирать руки. Руки были твердые, как железо. Появился
Кляушкин с чемоданом. Он отстранил Рулева, быстро осмотрел Лошака
и констатировал: 'Пьяный'."
Алкашу после такой "помощи", конечно же, оттяпали пальцы на
руках и целиком ступни: растирать снегом отмороженные части тела
значит только усугублять отморожение. Получается, мало того, что
наш северянин эстетизирует нездоровый образ жизни, так он ещё и
распространяет неверные сведения об оказании первой помощи пост-
радавшим.
Короче, произведения Олега Куваева -- это пропаганда нездорово-
го образа жизни в нечеловеческих условиях ради того, чтобы Родина
могла транжирить сибирские ресурсы и портить сибирские ландшафты.
О книге Тоффлера "Третья волна".
Люди думали, что Западу постепенно приходит абзац, но появился
Тоффлер и заявил, что это собачья чушь и что дело всего лишь в
том, что какая-то там вторая волна сменяется какой-то там треть-
ей. То есть кризис кризисом, но полного абзаца не будет, а будет
новый подъём -- и, может быть, даже гигантский.
В скопище пятен на грязной стене можно разглядеть при желании
очень разные вещи. В огромной массе фактов и псевдофактов, гоня-
емых в СМИ, можно обнаружить при желании признаки очень разных
волн: не только второй и третьей, но даже, к примеру, девятой или
семнадцатой. Какую волну захочется, такую и разглядишь.
Тоффлер, тем не менее, очень хорош тем, что хотя бы признаёт --
да ещё как -- наличие мощных деградационных процессов в западном
обществе. Гл. 25. "НОВАЯ ПСИХОСФЕРА":
"...если посмотреть вокруг, мы повсюду обнаружим свидетельства
психологического истощения. Как будто бомба взорвалась в нашей
общей 'психосфере'. Мы фактически переживаем не просто разрушение
техносферы, инфосферы или социосферы Второй волны, но также рас-
пад ее психосферы."
"Во всех богатых странах литания слишком хорошо известна: уве-
личивается процент подростковых самоубийств, ошеломляюще высок
уровень алкоголизма, широко распространены психологические де-
прессии, вандализм и преступность. В Соединенных Штатах пункты
первой помощи переполнены наркоманами, употребляющими марихуану,
амфетамин, кокаин, героин, не говоря уже о людях с 'нервными рас-
стройствами'."
"Службы социальной и психической помощи создаются повсеместно.
В Вашингтоне президентская Комиссия по психическому здоровью
объявляет, что не меньше четверти всех граждан в Соединенных
Штатах страдает от той или иной формы сильного эмоционального
стресса. А психолог из Национального института психического здо-
ровья, утверждающий, что практически не осталось семьи, в которой
не страдали бы от той или иной формы психического расстройства,
заявляет, что 'психологическое возбуждение... достигло угрожающих
размеров в американском обществе, находящемся в замешательстве,
разделенном и обеспокоенном своим будущим'."
"Верно, что размытые определения и ненадежные статистические
данные делают такие широкие обобщения сомнительными, и верно
вдвойне, что общества, которые существовали раньше, вряд ли можно
считать моделями хорошего психического здоровья. И все же сейчас
действительно что-то не так. Каждый день жизни -- это ходьба по
острию ножа. Нервы напряжены до предела, и драки и выстрелы в
подземках или очередях на бензоколонках едва сдерживаются. Мил-
лионы людей устали от насилия."
"Более того, на них постоянно наступает все увеличивающаяся ар-
мия взвинченных, странных личностей, недоумков, чудиков и психов,
чье антисоциальное поведение средства массовой информации часто
окружают романтическим ореолом. По крайней мере, на Западе мы
видим романтизацию безумства, прославление обитателей 'гнезда
кукушки'. В бестселлерах объявляется, что сумасшествие -- это
миф, а в Беркли начинает выходить литературный журнал, посвящен-
ный идее о том, что 'сумасшествие, гений и святость лежат в одной
плоскости, и у них должно быть одинаковое название и одинаковый
престиж'."
"В воздухе ощущается запах болезни. Это запах умирающей цивили-
зации Второй волны."
Гл. 10. "Краткий миг":
"Даже вполне солидные и преуспевающие американские бизнесмены
испытывают состояние неудовлетворенности. В последнем отчете
Американской ассоциации менеджмента сообщается о том, что 40%
управленцев среднего звена недовольны своей работой и сыше трети
мечтают заняться другим видом деятельности, в которой, по их
мнению, они были бы более счастливы. Они оставляют работу,
становятся фермерами или посвящают себя лыжам, они ищут для себя
новый стиль жизни, они возвращаются в школу или просто гонят себя
все быстрей по сужающемуся кругу и в конце концов ломаются, не
выдержав нагрузки."
Гл. 1. "Сверхборьба":
"Что бы ни проповедовали сегодня различные партии и кандидаты,
борьба между ними значит намного меньше, чем спор о том, кто
сумеет извлечь самое главное из того, что останется от гибнущей
индустриальной системы. Другими словами, они пререкаются по
поводу того, кто займет всем известные кресла на палубе тонущего
'Титаника'."
"Гораздо более важным политическим вопросом, как мы увидим в
дальнейшем, является не вопрос о том, кто осуществляет контроль
над последними днями жизни индустриального общества, а вопрос о
том, кто формирует новую цивилизацию, которая быстро идет ему на
смену. Тогда как политические стычки, развивающиеся в сфере с
малым радиусом, истощают нашу энергию и занимают наше внимание,
гораздо более значимая битва уже происходит под этим покровом. На
одной стороне находятся приверженцы индустриального прошлого, на
другой -- все растущее количество людей, сознающих, что самые
насущные проблемы мира -- продовольствие, энергия, контроль
вооружений, численность населения, бедность, природные ресурсы,
экология, климат, проблемы пожилых людей, распад городских
сообществ, необходимость в творческой работе, которая приносила
бы удовлетворение, -- не могут больше находить свое решение в
рамках индустриального общества."
* * *
О моих стремлениях, которые видит Тоффлер, а я не вижу. Если я
еду в из Минска в Смоленск, то получается, что я еду и в сторону
Москвы, хотя мне туда не надо (да я и не попаду, надеюсь). Но
радостный Тоффлер врывается в моё купе и заявляет: "Вот и ты
едешь в Москву, дорогой!" Нет, не еду.
* * *
О прогнозах и рецептах Тоффлера (Гл. 12. "Командные высоты"):
"...никогда еще в истории так много людей не бросались с таким
жаром на поиски энергии -- и никогда еще перед нами не открыва-
лось так много неизведанных и удивительных возможностей."
"Ясно, что на этой стадии невозможно знать, какая комбинация
технологий окажется более ценной и для выполнения какой задачи,
но разнообразие орудий труда и видов топлива, которые окажутся в
нашем распоряжении, несомненно, будет потрясающим, и, когда
вырастут цены на нефть, все больше и больше экзотических
возможностей станут коммерчески выгодными."
"Эти возможности варьируются от фотоэлементов, преобразующих
солнечный свет в электричество (...), до советского плана
размещения в тропопаузе аэростатов, несущих ветряные мельницы
для передачи электричества по кабелю вниз, на землю. Нью-Йорк
заключил контракт с частной фирмой на использование в качестве
топлива отбросов, а на Филиппинах строят заводы по производству
электричества из шелухи кокосовых орехов. Италия, Исландия и
Новая Зеландия уже получают электричество из геотермальных
источников, а пятисоттонная плавучая платформа у острова Хонсю в
Японии вырабатывает электричество, преобразуя мощь волны. Во всем
мире растет число сторонников солнечного отопления и т. д."
Наверное, Калашников и Крупнов, настрочившие возбуждающую
книжку "Оседлай молнию!", черпали вдохновение у Тоффлера.
Им всем можно возразить следующим образом.
Во-первых, вряд ли удастся реализовать новые технологии в
большом масштабе, даже если сжигать не только шелуху кокосовых
орехов, но и всё прочее, вплоть до использованной туалетной
бумаги.
Во-вторых, новые технологии породят и новые проблемы, о которых
сейчас бесполезно строить догадки.
В-третьих, все эти технологические подвиги будут иметь целью
всего лишь обеспечение массе недоумков возможности и дальше удо-
влетворять её вредные для здоровья и опасные для жизни псевдопот-
ребности. Отказ от псевдопотребностей дал бы эффект более быстрый
и более значительный.
* * *
А вот кое-что о таких несоображающих, как я. Гл. 12. "Командные
высоты":
"Еще хуже то, что защитников Третьей волны публично запутывают
в словесных кружевах те, кого лучше всего назвать силами Первой
волны, -- люди, которые призывают не к продвижению к новой, более
разумной, более ресурсосберегающей и научно обоснованной системе,
а к возврату в доиндустриальное прошлое. В крайней форме их поли-
тика приведет к уничтожению большей части техники, ограничению
передвижения, что сделает города бесполезными и приведет к их
умиранию, к навязыванию культуры аскетизма во имя охраны природы."
* * *
Наконец, кое-что, позволяющее классифицировать Тоффлера не как
рядового писателя-путаника, а как блестящего идеолога абсурда.
Гл. 13. "Демассификация средств массовой информации":
"В этой новой культуре с ее фрагментарными, временными образами
увеличивается разрыв между пользователями средств информации
Второй и Третьей волн."
"Публику Второй волны, стремящуюся к готовым, установившимся
моральным и идеологическим истинам прошлого, раздражают и
дезориентируют клочки информации. Она испытывает ностальгию по
радиопрограммам 30-х годов или фильмам 40-х. Она чувствует себя
вырванной из пространства новых средств информации не только
потому, что многое из того, что она видит и слышит, пугает и
расстраивает ее, но и тип подачи материала ей незнаком."
"Вместо получения пространных, соотносящихся друг с другом
'полос' идей, собранных и систематизированных, нас все больше
пичкают короткими модульными вспышками информации -- рекламой,
командами, теориями, обрывками новостей, какими-то обрезанными,
усеченными кусочками, не укладывающимися в наши прежние менталь-
ные ячейки. Новый образный ряд не поддается классификации,
отчасти из-за того, что выпадает из наших старых концептуальных
категорий, но еще и потому, что подается в странной, скоротечной,
бессвязной форме. Резко критикуя то, что они называют бедламом
клип-культуры, люди Второй волны испытывают подавленное раздра-
жение против средств информации."
"Люди Третьей волны, напротив, чувствуют себя неплохо под бом-
бардировкой блицев: полутораминутный клип с новостями, полуминут-
ный рекламный ролик, фрагмент песни или стихотворения, заголовок,
мультик, коллаж, кусочек новостей, компьютерная графика. Будучи
ненасытными читателями дешевых книг и специальных журналов, они
залпом глотают огромное количество информации. Но они также
внимательно следят за тем, как в новых концепциях или метафорах
собираются и организуются в некое целое эти кусочки информации.
Вместо попытки втиснуть новые модульные данные в стандартные
структуры или категории Второй волны, они учатся создавать свои
собственные 'полосы' идей из того разорванного материала, который
обрушивают на них новые средства информации."
Иными словами, недоумок с фрагментированным сознанием и плэйе-
ром на голове, "пожиратель рекламы", не имеющий сил сопротивлять-
ся промыванию мозгов и манипулируемый всеми, кому не лень, -- это
и есть приветствуемый Тоффлером человек будущего.
 |
Возврат на главную страницу