Владимир Буковский

Биография

Владимир Константинович Буковский (Vladimir Bukovskiy) - советский диссидент. Автор книг "И возвращается ветер...", "Письма русского путешественника", "Московский процесс"и др. Около 12 лет провёл в советских тюрьмах, лагерях, "психушках". В 1976 г. освобождён и выпущен за границу в обмен на генерального секретаря компартии Чили Луиса Корвалана. В настоящее время проживает в Кембридже, Англия.

С сайта www.pseudology.org :

Даты жизни:

1913 - Москва. Родилась Буковская Нина Ивановна - радиожурналист. Член Союза Журналистов Москвы.

1942 - 30 декабря. Башкирская АССР. Белебей. Родился Владимир Константинович Буковский. Отец - известный советский писатель и журналист ("деревенщик"). О реальных отношениях с отцом Владимир написал в книге "И возвращается ветер...", М., 1990. С.121-122.

1958 - Исключён из школы за то, что он выпускал рукописный журнал с пропагандой праворадикальных политических взглядов. Доучивался в вечерней школе.

1961 - студент биолого-почвенного факультета МГУ.

1963 - Первый суд. Осуждение не состоялось, т.к. был признан судом невменяемым.

1965 - 14 апреля. Нна площади Маяковского состоялась демонстрация СМОГа, во время которой выдвигались требования свободы слова, права на независимую творческую организацию, освобождения Нарицы, Буковского, Осипова, Бродского. Ряд участников были захвачены КГБ, избиты и отправлены под арест.

1965 - 05 декабря. Москва. На Пушкинской площади прошла демонстрация в защиту Синявского и Даниэля.

1966 - 05 марта. Москва. Состоялась демонстрация против реабилитации Сталина на XXIII съезде КПСС. Арестованы: (5 декабря) В.Буковский и В.Батшев, а после митинга - Ю.Вишневская, Л.Губанов, С.Морозов. Буковский просидел в сумасшедшем доме до августа 1966 г., остальные через некоторое время были выпущены из тюрем.

1966 - Первый срок.Направлен на принудительное лечение в Ленинградскую спецпсихбольницу.

1967 - Выход из мест заключения.

1967 - В журнале "Грани"(№ 66) содержится информация о том, что в Москве состоялся суд над В. Буковским, Е. Кушевым и В. Делонэ.

1968 - Арест, суд. Срок 3 года за антисоветскую агитацию.

1971 - освобождение из "рабоче-трудового лагеря".

1971 - 29 марта. После обыска, произведенного у него на квартире, арестован.

1972 - 05 января. В помещении Люблинского районного суда (Егорьевская ул. 14) состоялся суд. Приговор суда: 7 лет лишения свободы, из них первые 2 года тюрьмы, остальные 5 лет - ИТЛ строгого режима, плюс 5 лет ссылки; судебные издержки в размере 100 руб. возложить на осуждённого.

1976 - выслан в Цюрих (Швейцария) в обмен на Луиса Корвалана.

С сайта www.allbio.ru :

Я не пророк, я - аналитик

- Кто вы, Владимир - правозащитник, ученый, писатель, публицист?

- Я - рядовой английский налогоплательщик.

- Почему английский?

- Не я выбрал Англию, а она меня. Вскоре после того, как меня освободили, я был одновременно приглашен и в Англию и в Голландию. Но знал я только английский язык - и не знал никакого другого. А голландский выучить не так-то просто. Даже их премьер-министр, хороший человек Люверс, однажды сказал: "Из всех языков животного мира голландский - ближе всего к человеческому". Я понял, что мне его не осилить, а жить в стране, не зная ее языка, не могу: так и параноиком стать недолго. Поэтому я и принял предложение Кембриджского университета. Учился там, работал; уехал в Америку делать диссертацию, потом вернулся назад. Так и получилось, что мой дом - Кембридж.

- Занимаетесь наукой?

- Последнее время - нет. Прикладные проблемы физиологии меня не занимают, а фундаментальные исследования нынче не в чести: во всем мире денег на них нет, да и никого фундаментальная наука не интересует. Поэтому я не могу всем этим заниматься. Совсем, конечно, свою тему я не оставил: на компьютере стал себе модели строить. Пытаюсь просчитать то, что в свое время не досчитал. Но, в основном, пишу - книжки и статьи.

- О России?

- Не обязательно. Сейчас, например, буду писать об утопиях посткоммунистического времени. Мои публикации о России и Советском Союзе, действительно, более известны, но, в принципе, могу, хоть и ненавижу, писать на любую тему.

- Если ненавидите, зачем пишите?

- Так ведь деньги же платят.

- Владимир, помнится, вы никогда не верили в Горбачева. Даже тогда, когда все вокруг пребывали в радостном ожидании перемен.

- Да, мы с целым кругом друзей старались объяснить Западу, что Горбачев вовсе не тот, за кого его принимают. Не от хорошей жизни он затеял всю эту перестройку: режим был на грани катастрофы, и Горбачев пытался его спасти. Его задача была оставить у власти номенклатуру, максимально сохранив ее привилегии.

- Сейчас-то это всем понятно, но десять лет назад ваше "Письмо десяти" произвело настоящий взрыв.

- Тогда, в 1987, на нас со страшной ненавистью обрушились все эти "перестроечники". А письмо было очень скромным. Причем, адресовалось оно Западу, а не Горбачеву или советскому народу, - я даже писал его по-английски. В письме говорилось, что вся это "горбомания" ни к чему хорошему не приведет, и вообще рано радоваться: в России пока еще ничего не произошло; реформы, весьма туманные, только обещаются. А главное, писали мы, - до тех пор, пока там господствует людоедская идеология, пока идет война со всем миром и со своим собственным народом, - с советской властью говорить не о чем. Подписало это дело довольно много хороших людей - Эрик Неизвестный, Вася Аксенов, Юра Любимов, Володя Максимов, мы с Эдиком Кузнецовым... Письмо было опубликовано в "Нью-Йорк Таймс", в лондонском "Таймс", в парижской "Фигаро" - в общем, по всему миру. И вдруг газета "Московские новости", совершенно неожиданно для нас, перепечатала это письмо из "Фигаро" обратным переводом с французского. Причем, перепечатала, сильно потеряв в качестве и все перепутав. Даже заголовок был взят не наш, а газеты "Фигаро-: "Пусть Горбачев представит нам доказательства".

- Получалось, что вы обращаетесь непосредственно к нему?

- В том-то и дело. Вы же понимаете, нужно нам было с ним в диалог вступать, - да мы его в гробу видели! А еще во французском варианте Максимов приписал (я, кстати, был против), что лучшим доказательством перемен стала бы публикация нашего письма в советской прессе. И вот ребята-перестройщики, желая продемонстрировать свою подлинную свободу, это напечатали - и произошла феноменальная вещь. "Московские новости" на русском языке выходили очень ограниченным тиражом, письмо наше фотографировали у стендов, и оно из газеты стало переползать в "самиздат".

- А потом, как обычно, - на Запад?

- Почти. Ребята влипли, как муха в клей: чем больше газету ругали за публикацию, тем активнее тиражировалось письмо.

- А ругали вас, по-моему, долго.

- Полгода длился этой скандал. Вся перестроечная пресса взвыла - в ход пошли самые настоящие сталинские шаблоны... Но самое потрясающее в этой истории, что главный редактор "МК", Егор Яковлев, передо мной за этот "шабаш" извинился - единственный, кстати, случай, когда передо мной вообще кто-либо извинялся. Произошло это в сентябре 1991, когда Яковлев в качестве руководителя Останкинским телевидением организовывал мою теледискуссию с Вадимом Бакатиным. Первый раз Егор признал свою вину, когда мы были вдвоем, а второй - публично, на презентации Дома печати, куда нас пригласил Полторанин и где сидела вся тогдашняя "шерсть" - Руцкой, Бурбулис... Там-то Яковлев и нашел момент для публичного извинения. Удивительно: человека никто не тянул за язык. Знаете, я его зауважал. Помню, он тогда все удивлялся, каким образом я мог предвидеть то, что в итоге произошло.

- Но это правда удивительно...

- Да бросьте, все же ясно было. Мне на днях ваш Биби Нетаниягу напомнил занятную историю. Мы знакомы с 1979 года - он тогда приехал в Англию приглашать меня в Иерусалим на конференцию по международному терроризму. Мы замечательно поговорили, и Биби спросил, что будет с Советским Союзом. И я, по словам Нетаниягу (сам этого не помню), ему ответил, что лет через пятнадцать-двадцать эта неживая система рухнет. Биби говорит, что он тогда подумал: "Долго парень в тюрьме сидел - это явно повлияло на его психику". На самом же деле, все эти вещи были очевидны, но мы, правда, считали, что произойдет этот распад к концу века. Просчитать точнее просто невозможно: человеческий фактор непредсказуем.

- Вы обладаете особым даром предвидения?

- Скорее, способностью к анализу. Я аналитик, а не пророк, - а это далеко не одно и то же. Пророк утверждает: "Будет так!" - и его, как правило, побивают камнями. Аналитик же рассуждает: "Из всех возможных вариантов наиболее вероятный - такой-то", - и ему за это платят деньги. Очень существенная разница, уверяю вас. У меня хорошие способности к анализу, потому что я не политолог, а ученый, нейрофизиолог.

- А какая разница?

- Политологам, даже самым крупным, свойственно вносить в анализ надежды, а это совершенно неправильно. Анализ должен быть безжалостным. Это математика, она исходит из точных данных; вы считаете, прикидываете, рассматриваете возможные варианты. Если же к этому примешивается надежда, - она разъедает ваш анализ и он теряет свою ценность.

- Как же без надежд?

- Это просто иной жанр. Меня всю жизнь называют пессимистом - ничего подобного. Я не пессимист, я аналитик - а значит, обязан быть безжалостным. Невозможно просчитать те или иные процессы, если будешь калечить мозги надеждами. Эмоции анализу противопоказаны.

- А интуиция?

- Вы правы, вообще-то она у меня действительно здорово развита. Кстати, не считаю интуицию какой-то сверхъестественной магической силой. Грубо говоря, механизмы интуиции и сознания работают одинаково, только - на разных частотах. Все мы получаем информацию, избыточную для нужд сознания. Но она, эта информация, не исчезает, а остается в мозговых центрах, оседает там, - и в нужный момент проявляется в виде определенных сигналов. Вот так я как физиолог и объясняю интуицию, понимая при этом, что масса людей со мной не согласится.

- Мне кажется, что интуиция именно в вашей деятельности играет едва ли не главную роль. Часто прибегаете к ее помощи?

- Конечно, и вполне сознательно. Я очень внимательно отношусь к своим внутренним импульсам и голосам, подвергая их при этом тщательному анализу. Например, мне не нравится та или иная ситуация. Не отмахиваясь от собственных ощущений, я стараюсь выяснить: а почему, собственно, меня ситуация не устраивает? Может быть, мне и не всегда удается докопаться до сути, но какие-то выводы сделать удается. Да, я очень прислушиваюсь к интуиции.

- Вы провели в заключение около двенадцати лет. Вполне можно предположить (вслед за Биньямином Нетаниягу), что это не могло не сказаться на вашей психике и характере. Что помогло вам выстоять?

- Ну, абсолютно нормальным я быть никак не могу. Профессор Снежневский поставил мне еще в шестьдесят втором году диагноз: "вялотекущая шизофрения". Она у меня продолжает "течь", но только - очень вяло, о чем профессор и предупреждал. А если серьезно... В тюрьме можно совершенно растечься и распасться, а можно, наоборот, собраться в кулак и постараться чего-то достичь. Когда человека невинно (с его точки зрения) репрессируют, - у него появляются комплексы жертвы. Я же всегда четко знал, что заключение - плата за мое добровольное решение, за мой сознательный выбор. И времени зря не терял: выучил в камере английский язык, нейрофизиологию - потом, в Кембридже, сдавал выпускные экзамены по своим тюремным конспектам. Я прочел за годы заключения какое-то фантастическое количество книг - сам себя образовал. А сидеть и считать каждый прошедший день, значило уступить, добровольно отдать им кусок жизни - этого, собственно, они и добивались.

- И как человек после всех тюремных мытарств привыкает к благам цивилизации?

- Привыкнуть к наличию благ вообще гораздо легче и естественнее, чем к их отсутствию, - так что с этим у меня особых проблем не было. Повезло и в том, что освободился я еще нестарым человеком: в тридцать четыре года. С тех пор я многое успел.

- Если позволите, цитата из нашей беседы с Эдуардом Кузнецовым: "Максимов как-то сказал: "Мужиков-то нынче нет. Только трое: Кузнецов, Буковский и я" ... А вот теперь, после смерти Максимова, только мы с Буковским и остались". Вы согласны?

- Ну, это, конечно, красивая фраза... Все-таки, не только мы втроем выдержали давление обстоятельств. Эдик, наверное, имел в виду, что мы и после не растерялись, смогли найти и позицию, и союзников. Как-то продолжали воевать, чего-то добивались. Вот это действительно удалось немногим.

- Почему же именно вам?

- Ну, тут, все-таки, нужно учитывать личностные качества - темперамент, энергию... Многие люди, оказавшись на свободе, ушли в свою профессию - нормально. Упрекнуть их не в чем. А мы так и продолжаем бороться - видимо, это Эдик и имел в виду.

- Владимир, как вы считаете, есть такая профессия - "правозащитник-?

- Нет, конечно. Профессия моя - физиолог. Ну и книжки какие-то пишу. Был у меня некий должок: я хотел произвести свое собственное "вскрытие трупа", чтобы до конца выяснить, почему и как "покойник" - Союз скончался. Моя последняя книжка основана на архивных материалах ЦК и Политбюро. С совершенно маниакальным упорством я добивался допуска к этим материалам. В конце концов, добыл все, что мог, в 1992 году, когда проходил этот суд над КПСС, где я был экспертом. И сейчас я живу с ощущением исполненного долга перед друзьями, с которыми мы все это начинали, и многих, из которых уже нет в живых.

- В отличие от многих "возвращенцев", вы, насколько я понимаю, не собираетесь?

- Нет, не собираюсь. Чертовски обидно, что там ничего не вышло. А могло ведь пойти как в Чехии: тоже - не рай, но - выздоровление, хоть и медленное. Я еще в девяносто первом говорил российскому руководству, с которым имел какие-то контакты: "Зверя нужно прикончить, а вы его оставляете выть". Необходим был процесс наподобие Нюрнбергского, не для того, конечно, чтобы многих людей наказать. Нужно было осудить систему, открыть и опубликовать архивы, и номенклатуру убрать с позиций власти, хотя бы - лет на пять. Этого бы хватило, но они не решились: были слишком плоть от плоти старого режима. Все эти люди вышли из коммунистической партии, которая им была ближе, чем народ. И в результате они вернулись к коммунистической политике. Сейчас в России боятся, что после выборов придут коммунисты. Но, вы меня простите, коммунисты не могут прийти: они уже и так правят страной. Нынешнее ельцинское руководство ничем не отличается от того, что мог бы сделать Зюганов, - разница только в цвете флага.

- Стало быть, Россия - вновь под властью коммунистов?

- Это для нас самый горький вывод: получается, что все, сделанное там нами, пошло насмарку. Мы-то надеялись, рано или поздно, пробудить общественное мнение, которое сложится в противовес государственной власти. Демократия - это не выборы раз в четыре года, а постоянное ответственное участие населения в процессе управления собственной страной. Увы, общественное мнение как реальная сила в стране так и не сложилось.

- Считаете, что ваша деятельность потерпела крах?

- "Крах" - слово не совсем точное. Скажем так: мы не выиграли. Свою лепту внесли, но победу не одержали. Да и коммунизм не победили - он лопнул сам. Правда, его крушение мы, думаю, ускорили, но общественного мнения, способного контролировать политиков, нами так и не было создано. А ведь в этом, в общем, и состояло рациональное зерно нашего движения.

- Не слишком ли вы беспощадны к правозащитному движению? А борьба за выезд, а история с психбольницами? Ведь именно вы передали на Запад правду о сумасшедших домах...

- Да, это правда. Мое первое заключение как раз проходило в психиатрической больнице, поэтому я знал все "из первых рук". "Психиатрический метод" пользовался популярностью в хрущевский период, затем наступило затишье, а к концу шестидесятых брежневский режим это дело возобновил. Целый ряд наших коллег уже оказался к этому времени в больницах. Политически это вполне объяснялось: наступал период "мирного сосуществования" с Западом, и "инакомыслящих" в тюрьмах должно было быть как можно меньше. А откуда Западу знать, что за "психи" содержатся в советских больницах? И я добровольно взял на себя разъяснительную миссию. Собрал документацию, поднял шум, привлек прессу, сделал телевизионный фильм для американской компании. Я прекрасно понимал, что мне долго гулять-то не дадут, надо успеть воспользоваться моментом - и успел. Я не очень надеялся на успех, но, к счастью, оказался не прав. Внезапно моя деятельность вызвала очень широкий резонанс. В итоге, в семьдесят седьмом году на Всемирном съезде психиатров в Гонолулу советских специалистов осудили, а в восемьдесят третьем им вообще предложили выйти из ассоциации. Я, когда освободился, просто поверить своим глазам не мог - настолько эта тема стала модной. Том Стоппард даже написал пьесу и позвал меня на премьеру. Вообще, конечно, это очень богатый сюжет: воображение живо рисует ужасы сожительства с душевнобольными. Да, в тот раз произошло некое совпадение интересов самых разных движений. Под протестами подписывались и левые, и правые - мы выиграли.

- Владимир, я в который раз слышу от вас: "мы"...

- Имею в виду круг людей, одновременно начавших правозащитную деятельность. Длинный список, одних уже нет в живых, другие разбросаны по миру...

- Понятно, что судьбы этих людей примерно одинаковы. А характеры?

- Абсолютно разные, да и позиции часто не совпадали. И разногласия случались.

- Как вы оцениваете сегодняшние позиции Александра Исаевича Солженицына?

- А у него нет никаких позиций. Солженицын, бедняга, приехал в страну, где он никому не нужен. К сожалению, никакого резонанса его приезд в России вызвать не смог - это болото ничем не взбаламутишь. Теперь у него даже телевизионной программы нет, хотя он ничего нового уже сказать и не смог бы. Я еще и поэтому туда не еду: давно все сказал. Какой же смысл в двадцатый раз повторять? Но Солженицын, правда, всегда говорил, что вернется, я же для себя твердо решил, что дважды в одну и ту же воду не войду.

- Как поживает ваш "партнер по обмену" - Луис Корвалан?

- Представьте себе, жив. Мы с ним, увы, незнакомы: я видел только его спину, когда он залезал в самолет. Впрочем, думаю, говорить нам с ним было бы совершенно не о чем. Я в архиве ЦК нашел замечательную бумагу. Оказывается, в 1983 году Корвалан попросил советское правительство сделать ему пластическую операцию, снабдить поддельными документами и заслать в Чили для подпольной работы. Просьба была удовлетворена. До 1989 года Корвалан там "поезда под откос пускал". А потом ситуация изменилась, рухнула Берлинская сена, в Чили прошли выборы, Пиночет ушел. Тогда ему вернули прежнюю внешность и документы - и "твердокаменный" марксист вновь возник легально. Раскопав эту информацию, я передал ее в прессу. Одному датскому журналисту удалось связаться в Чили с секретарем Корвалана, который все это подтвердил, и добавил, что товарищ Корвалан ни в чем не раскаивается, считает, что борьба была исторически неизбежной и что она еще не кончилась. Корвалан - человек идеологический.

- А вы какой?

- Аналитик, привыкший думать и сомневаться. По натуре я скептик. Несмотря на всю свою биографию, религиозным не стал, хотя многих моих друзей, побывавших в лагерях, опыт привел к Богу.

- Какими вам вспоминаются тюремные времена?

- Мерзости забылись. К счастью, человеческое сознание так устроено: запоминается, в основном, смешное и приятное. Когда встречаемся с "однополчанами", как правило, только смешное да забавное и вспоминаем.

- Например?

- В семьдесят третьем мы организовали забастовку и голодовку трех пермских лагерей одновременно. Перед началом акции мы все пошли на работу и заняли ключевые места: чтоб предприятие встало напрочь. А я никогда в жизни в заключении принципиально не работал.

- Вы тунеядец?

- На врага работать нельзя - лучше в карцере сидеть. Но тут я устроился на две недели заведующим складом готовой продукции. А продукция эта была чрезвычайно тонкая: сверла всякие, фрезы - десятые доли микрона играли роль. И вот в канун забастовки я просто брал это пригоршнями и перебрасывал. Все перепутал.

- Так вы еще и саботажник к тому же?

- Конечно: нужно было, чтобы встало все предприятие. Наши электрики пережгли электричество, станочники сломали станки. Дерешься - так дерись. У них тогда тонны продукции, сделанной за много месяцев, пропали. А за саботаж, в принципе, могли и расстрелять. Правда, доказать ничего нельзя было: я кладовщик новый, неопытный. Голодовка продолжалась месяц, меня же, как организатора и вдохновителя, сразу оправили в тюрьму, а на деле моем они поставили синюю полосу.

- Я слышала только про красную: "склонность к побегу".

- О синей полосе, действительно, мало кто знал. Означала она "склонность к организации бунта". Два офицера вели меня под руки и говорили каждые пять минут: "Не открывай рот!" Теоретически считалось, что если я открою рот, - произойдет бунт. Какой-то рецидивист даже возмутился: "Да кто он такой, что его так конвоируют? Чего он сделал-то?" Его, страшного, брутального уголовника, везут вместе со всеми, а меня - изолированно. Но, конечно, советская власть ничего не могла сделать путем - они же совершенные неудачники. Мне-то рот не разрешали открывать, но мои конвоиры объяснили всем в округе кто я такой и почему меня так везут, - а это вполне могло привести к бунту.

- В каких отношениях вы были с уголовниками?

- В прекрасных. Вот к предыдущему поколению, как вы знаете по Солженицыну и Шаламову, "блатные" ужасно относились, что я считаю в какой-то степени заслуженным. "Политические" были с их точки зрения "начальниками" да "фраерами". Ну кто такой Солженицын для рядового уголовника? Офицер с фронта, "фашист". Вы меня извините - это же законная добыча. А вот мы уже, как и сидящие с нами "блатные", являлись сознательными врагами системы. В этом смысле у нас было полное взаимопонимание - я ничего плохого в жизни от уголовников не видал. В шестидесятые годы решили провести очередной эксперимент: послали нас в уголовные зоны - "блатным" на расправу. А получилось все наоборот: я создал там здоровый уголовный коллектив в четыреста рыл. Жалобы писали, забастовки устраивали.

- Стачечный комитет?

- Самый настоящий. Научил я их "права качать". И вот уходил из зоны на этап "пахан", главный вор. Собрал своих подручных воров и отдавал им всяческие наказы. А под конец ткнул в меня пальцем и велел: "А этого берегите: мы сидим каждый за свое, а он - за общее". Во, какой мудрый был "пахан". А вообще мы с ними здорово помогали друг другу.

- Как уголовники вас спасли от расстрела, я прочитала в вашей книге. А вы им чем помогали?

- Когда я делал в Москве телефильм о психиатрических репрессиях, Алик Гинзбург из Мордовского лагеря передал мне кассету, где шесть или семь заключенных чего-то наговорили. Я этот материал присоединил к своему, а человек, передававший мне кассету, сказал: "Мы не знаем, посадят тебя или нет, но было бы очень хорошо, если бы ты нас избавил от начальника по режиму - майоры Кишки. Такая сука - всех загрыз". Прошло четыре-пять месяцев, сижу я в Лефортове, конечно, в камере со мной - "наседка", как и полагается. А следователь все пытается узнать, как ко мне та кассета попала. Я, разумеется, на допросе молчу, а в камеру прихожу - рот до ушей: "Вот, дураки, никогда не узнают про эту кассету. А это их же подкупленный начальник по режиму сделал..." Сказал - и сказал. Алик Гинзбург много лет спустя, когда мы с ним пересеклись уже в Вашингтоне, рассказал: "Этого Кишку убрали из зоны со скоростью света. Исчез, даже свои собственные вещи оттуда забрать не успев". Хоть и прошло двадцать пять лет, помню, как сейчас: майор Василий Кишка...

С сайта www.hro.org :

"Я нигде не на своем месте..."

"Когда последний раз был в России, поразил меня язык - претенциозная мешанина воровского жаргона и английских слов, употребляемых совершенно бессмысленно. И беспрестанная ложь. Коммунизма, вроде бы, уже нет, а перманентное вранье осталось. Какая могла бы там быть для меня работа?" - говорит Владимир БУКОВСКИЙ в беседе с Иреной Левандовской.

"Обменяли хулигана 
на Луиса Корвалана. 
Где б найти такую б-дь, 
чтоб на Брежнева сменять?" 

Так московская улица двадцать лет тому назад откомментировала обмен заключенного Владимира Буковского, одного из самых известных российских диссидентов, на вождя чилийских коммунистов Луиса Корвалана, арестованного полицией генерала Пиночета.

Буковский отсидел, в общей сложности, около 12 лет - в тюрьмах, лагерях, "психушках". Когда в декабре 1976 г. в аэропорту Цюриха состоялся обмен и присутствовавшие там журналисты спросили Буковского, что он сейчас чувствует, он ответил: "Радуюсь, что двое заключенных одновременно обрели свободу". Корвалан в ответ на этот вопрос не сказал ни слова.

- Что для Вас Россия теперь, спустя 22 года?

- Россия? Пять лет не был в России. Там нет для меня работы. Все вернулось на свои старые места. Снова у власти старая партийно-бюрократическая номенклатура.

- Снова? А может быть, была всегда?

- Вы правы, но были такие минуты, когда Россия отдалилась от коммунизма. Теперь все поворачивается назад. Возьмем, например, вопрос доступности архивов. Все архивы снова закрыты. Даже те документы, которые я несколько лет назад скопировал и опубликовал, теперь объявлены строго секретными. Забавно, правда?

- Вы никогда не думали вернуться в Россию?

- Я привык к тому, что моя жизнь подчинена какому-то делу. И если появится какое-либо конкретное дело, такое, что мне нужно будет поехать в Россию, - поеду. Но сейчас ничего такого нет.

- А Россия - это не Ваше дело?

- Сегодня с уверенностью могу сказать, что не мое. Я думаю, что до конца моей жизни ничего не изменится. Все развивается по очевидному сценарию. Я убежден, что в нем нет места для меня. Распад, политические дележки, пустота, апатия, всем все обрыдло... Что бы я там делал? Новое поколение еще только подрастает. Конечно, оно дозреет, конечно, придут другие люди и сделают то, что надо, только меня к тому времени уже не будет.

- А тогда, в 1976 году, когда Вы летели в самолете и не знали, где этот самолет сядет, Вы думали о том, что время изменится и Вы сможете вернуться?

- Я всегда знал, что этот режим кончится, но думал, что это может произойти не раньше конца нашего столетия, когда уже буду стариком. И всю жизнь, хочу я этого или нет, мне придется провести за границей. Поэтому я никогда не строил никаких личных планов, связанных с Россией.

- Вам тяжело жить в чужой стране?

- Я к этому привык. Я ведь всегда жил не в своей стране. В СССР я все время чувствовал себя иностранцем, даже тогда, когда мне было 15 лет. Поэтому я привык к тому, что я нигде не на своем месте.

- Россия и Советский Союз - одно и то же?

- Конечно, нет. Хотя сейчас они не сильно отличаются, во всяком случае, не до такой степени, чтобы я в России почувствовал себя как дома.

- Вы там не чувствуете себя дома?

- Нет.

- Какая страна для Вас самая близкая?

- Пожалуй, я не сумею назвать такой страны.

- А где Ваш дом?

- В Кембридже, там я живу уже 20 лет. Впрочем, это вообще для меня не проблема - земля, дом... Когда Набокова спросили, где бы он хотел жить, тот ответил: "Если можно, в большом комфортабельном отеле". А для меня это не важно - я очень быстро привыкаю к новому окружению, обычаям, языку.

- Не очень верится в это... Ведь Вы постоянно занимаетесь именно Россией.

- Как раз больше всего времени я трачу на занятие нейрофизиологией мозга. А книги о России?... Это зависит не от меня, а от издателя - рынка, спроса и т.д. А я издателя слушаю. Например, сейчас буду писать книгу о Западе.

- Я так упорно расспрашиваю Вас об этом, потому что многие русские писатели говорят, что не могли бы жить вне своей страны. И я хочу понять, почему они не могли бы там писать, а Вы - можете?

- Во-первых, большинство русских писателей не знают иностранных языков, а литература и язык для них неразделимы. Сказать правду, из русских писателей, вынужденных эмигрировать, только Виктор Некрасов не-много говорил по-французски, а вот Андрей Синявский не знал ни слова, так же, как и Владимир Максимов. У меня было такое впечатление, что Максимов интуитивно боится, что французский язык "разбавит" его русский, а вместе с ним и творческие возможности.

А я - как Бродский или Набоков - пишу на английском и даже предпочитаю его русскому. (Впрочем, возможно, дело в том, что я не пишу ни стихов, ни повестей, только эссе, а их можно писать на любом языке). Русский язык очень эластичный, романтичный и очень неточный. По-русски невозможно писать кратко. Когда американские или английские газеты заказывают мне статью, обычно говорят: 1200-1800 слов. По-русски это абсолютно невозможно, человек даже не успеет начать!

- Вы говорите, что в СССР чувствовали себя иностранцем. Почему же там Вы делали вещи, за которые приходилось платить такую страшную цену?

- Я это делал не для России. Мы, диссиденты, друг другу говорили прямо: мы делаем это для себя. Бывает так, что человек не может повести себя по-другому, потому что тогда он перестанет быть самим собой. Это была, если хотите, защита собственной человеческой суверенности. Это было, между прочим, характерно для диссидентского движения в России. В Польше или Чехословакии было немного иначе. Там в деятельности оппозиции было больше политики и ощущения национальной несвободы. Российские диссиденты были свободны от национализма. Когда сейчас я вижу боевиков со свастиками на улицах Петербурга, я не понимаю, что происходит.

И еще одно. И в России, и, позже, на Западе, я понимал нашу борьбу с коммунизмом как дело глобальное, международное, ибо коммунизм был злом общемировым. Хотя истории было угодно, чтобы сначала угнездился он именно в России, но потом была Восточная Европа, Китай, Куба, половина Африки. С коммунизмом можно бороться в любой точке мира. Это как зеркальное отражение - коммунисты тоже везде боролись за коммунизм: Троцкий в Мексике, другие в Испании. Так и мы могли бороться с коммунизмом где угодно, даже в каком-нибудь "красном уголке", под портретом Ленина.

- Значит, Россия для Вас всего лишь страна, в которой Вы родились?

- Да... Нет, все-таки не совсем. Какую-то часть российской культуры я забрал с собой. Но я не связан ни с одной точкой на земном шаре. Я связан с идеями, концепциями, принципами. Поехал в Россию в 1991 году, еще при коммунизме. Спрашивал тогда сам себя: должна же быть какая-то сентиментальная реакция...

- И что?

- И ничего. Телевизионщики отвезли меня в школу, в которой я учился...

- И что?

- И ничего. Она только показалась мне гораздо меньшей, чем я ее помнил. Дома моего уже не было. Не удалась моя сентиментальная дорога. И если я что-то почувствовал, то только грусть. Жаль было людей, которые так многого ожидали, а теперь сидят над руинами своих иллюзий.

- А Вы?

- Ну что, я спокойно работаю. У меня большой сад, по которому ходит здоровенный котище. Он думает, что он хозяин этого сада. Выгнал даже свою мать - не терпит никакой конкуренции. У меня с ним весьма сложные отношения - это абсолютно аморальная личность. Расхаживает в полевой пятнистой форме, всех кругом терроризирует. И вообще это, может быть, булгаковский Бегемот. Встречаю его как-то на улице, далеко от дома: "А ты что тут делаешь?" Посмотрел на меня: "Тебе-то что? У тебя свои дела, у меня - свои". И пошел себе дальше. Иногда приходит ко мне, чтобы пожаловаться на женщин: "Вчера все было нормально, а сегодня она не хочет на меня смотреть" . "Такие уж они есть", - объясняю. Потом идет спать под кипарис, который растет в саду.

- Что Вас поразило, когда Вы последний раз были в России?

- Язык. Претенциозная мешанина воровского жаргона и английских слов, употребляемых, к тому же, совершенно без смысла. Что меня раздражает в России, так это неустанное вранье. Вроде бы уже коммунизма нет, а перманентная ложь осталась. Многолетняя привычка.

- А документы, над которыми Вы работаете? Вы уверены, что они не лгут?

- Документы подделать нельзя. Хотя бы потому, что в России слишком много архивов - 162. Тот, кто работает в одном из них, понятия не имеет, что находится в другом. И неизвестно, нет ли где-нибудь копии конкретного документа. Пришлось бы подделывать документы во всех архивах. Коммунисты фальсифицировали историю, но фальсифицировать документы они были не в состоянии.

Конечно, сама идеология была ложью. Из документов не следовало, например, что человек, сидевший в тюрьме, боролся с системой. Как докладывал член Политбюро Андропов - "под влиянием буржуазно-империалистической пропаганды, империалистических диверсионно-шпионских центров...". Лживой была сама эта фразеология, но таков был язык коммунистов, они просто не умели говорить иначе.

Если говорить о фактах, то они их не фальсифицировали, хотя и старались как можно больше скрыть. Например, в решении о вторжении в Афганистан, написанном от руки членом Политбюро Черненко, не названа страна, в которую в скорости войдет советская армия. Написано только "государство А." Но зато все члены Политбюро расписались на этом документе, даже те, которых не было на том заседании, чтобы никто не мог потом сказать, что не хотел или не знал. Все должны были быть замазаны.

Документы не пропадают. Были уничтожены только те, которые касались августовского путча 1991 года. Когда хотели их забрать, оказалось, что все погибли в специальных машинах для измельчения бумаги.

- Сейчас Вы возвращаетесь в Кембридж писать книгу о Западе. Но Вы собираетесь время от времени навещать Россию?

- Да, как и любую другую страну. Между прочим, последний раз я не смог получить визу в Россию. В 1996 году.

- Вы шутите.

- Вовсе нет. Меня пригласил Инкомбанк, пятый по величине в России, на празднование своей восьмой годовщины. Через неделю звонят: "МИД не дает вам визу". Не знаю, почему. Может быть, потому, что как раз вышел мой "Московский процесс", который кому-то в России не понравился. А еще тогда сидел в тюрьме Александр Никитин, обвиненный в шпионаже (на самом же деле он передал норвежской экологической организации опубликованную раньше информацию об опасных для окружающей среды радиоактивных отходах, захороненных на Кольском полуострове), и я предложил тогда своим друзьям в Петербурге организовать что-нибудь, когда приеду, - небольшую демонстрацию или пресс-конференцию в защиту Никитина. А может, кто-то хотел погрозить пальцем Инкомбанку, с которым власть имела тогда какие-то проблемы.

Объяснение было такое: "Буковский - гражданин России, зачем ему виза?" Обычное вранье, я давно отказался от российского гражданства, чуть ли не сразу, когда мне его вернули, в 1992 году. А самое смешное, что благодаря всему этому я не сходил с российских телеэкранов. Постоянно шла дискуссия на тему моей визы - дать или не дать? Сумасшедший дом. При коммунизме эта страна была параноидально-шизофренической, но тогда в этом была какая-то цель. Сегодня же эта шизофрения абсолютно непонятна. Вещь в себе.

- А что стало с Корваланом, на которого Вас обменяли?

- А ничего. Живет себе легально в Чили с 1989 года. Шестью годами раньше он просил советское Политбюро, чтобы ему дали возможность сделать пластическую операцию и изготовили фальшивые документы. Хотел поехать в Чили, чтобы бороться с Пиночетом. Так и сделали. До 1989 сидел в Чили нелегально, возглавлял подпольную борьбу чилийского народа.

- А чилийский народ об этом знал?

- Нет. Более того, народ понятия не имел, что его кто-то возглавляет и борется. Правда, несколько автомобилей взлетело на воздух, но это мало кто заметил. Наступает 1989 год, выборы, и Пиночет уходит. А Корвалан по-прежнему бегает по лесам и что-то там взрывает. Наконец, и он замечает, что ситуация изменилась. Пишет в Москву, дескать, нельзя ли мне приехать сделать новую пластическую операцию? Хотел бы опять выглядеть, как раньше, получить свои настоящие документы и поехать в Чили легально. Так и сделали. Правда, полностью вернуть ему прежний внешний вид не удалось, но живет себе в Чили и никто им не интересуется.

- Вы когда-нибудь с ним встречались?

- Нет, никогда. Он всегда принципиально отказывался от таких встреч. Когда-то итальянское телевидение предлагало нам выступить в одной программе. Он категорически отказался. А недавно сказал какой-то западной газете: ну что ж, мы, коммунисты, всегда были правы. И мы поступали совершенно правильно. Подождите, мы еще вернемся. Это только такой короткий перерыв.

- А может, он прав? Может быть, что-то вроде коммунизма и вправду возвращается?

- Это исключено. Если бы даже Сталина оживить, что он мог бы сделать? Самое большое, стал бы подпольным мафиози. Все изменилось, совершенно другая динамика общественного развития, изменились общественные структуры. А сам по себе Сталин - это уже не Сталин. Но и без него мой сценарий для России довольно пессимистичен.

Я думаю, возможны экологические катастрофы; я не уверен, что ядерные арсеналы достаточно хорошо охраняются; разрастается коррупция. И все это не может не отразиться на ближайших соседях России. Впрочем, вы, поляки, уже это чувствуете. Но уже никогда не вернется старая модель взаимоотношений, когда смена правительства в России вызывает кризис в Польше, - в Москве кашлянут, а вы пьете лекарство. Этого уже не будет никогда.

- А в самой России будет лучше?

- Там плохо, и если что изменится, то только в худшую сторону. В России кризис, и конца ему пока не видно.

Интервью впервые опубликовано в "Газете выборчей" ("Gazeta wyborcza"). Март 1998 г. Варшава. Перевод с польского: Юлия СЕРЕДА