Труднодешифруемый Станислав Лем

Станислав Лем
  Станислав Лем (1921-2006) -- польский психический мутант еврей-
ского происхождения. По всяким признакам -- супергений, с разными
присущими этому типу людей недостатками. Чрезвычайно плодовитый 
автор всяких текстов на многообразные темы. В учёте проходит как
фантаст, сатирик, философ и футуролог. В интеллектуальном отноше-
нии был очень своеобразный человек: один из самых загадочных
людей своего времени. И один из самых свободных. В области твор-
чества выжал из своей свободы максимум. Больших политических
свобод в социалистической Польше, разумеется, не было, но Лема в
основном интересовали более масштабные вещи, чем текущая полити-
ческая ситуация в стране. Там, где было нужно Лему, свобод хвата-
ло, а потом (после 1989-го года) их стало ещё больше. Свобода
творчества у Лема частью обусловливалась тем, что ему прощали то,
за что с других был спрос. Лем был гордостью социалистической
Польши (доказательством полноценности польского государства и
социалистического общественного строя), а где-то даже гордостью и
всего социалистического Восточноевропейского блока.
  Промежуток приблизительно с 1930-х по 1970-е -- время глобаль-
ного расцвета литературы SciFi, время массового энтузиазма по 
поводу научно-технического прогресса: роботов, компьютеров, 
космических полётов и пр. Героем и выразителем этой эпохи стал
Станислав Лем. Сегодня идея прогресса воспринимается уже не так
однозначно, как в эпоху Лема: надвигается времечко антиутопий и
дурных прогнозов по поводу глобальной ситуации. Могучий Лем успел
это понять, но не успел творчески переработать (худо-бедно, это
означало ломку мировоззрения, а такое не даётся легко даже супер-
гениям).
  Впрочем, говорят, что в "Возвращение со звезд" он это всё-таки
перерабатывал. Слово самому Лему ("Моя жизнь"):
  "'Солярис' я считаю удачным романом, а 'Возвращение со звёзд' 
-- неудачным (потому что центральная для этой книги проблема
искоренения социального зла рассмотрена слишком уж примитивно и
неправдоподобно. Если даже допустить возможность 'фармакологичес-
кого' устранения зла, причиняемого намеренно, то всё же никакое
химическое или любое другое воздействие на мозг не способно
устранить общественные отношения, конфликты и противоречия,
порождающие непреднамеренное социальное зло).


Первые издания книг Станислава Лема на польском языке.

                            *  *  *

  До и во время Второй Мировой войны Станислав Лем жил во Львове,
потом -- в Кракове.
  Википедия:
  "Несмотря на еврейское происхождение, в военные годы семье
удалось избежать депортации в гетто благодаря поддельным
документам..."
  Уж не сам ли Станислав Лем их подделывал? (См. его воспоминания
"Высокий замок".)
  "Во время немецкой оккупации Лем работал автомехаником и
сварщиком, участвуя в группе сопротивления нацистам."
  Ну и где можно было работать автомехаником (точнее, помощником 
автомеханика) и сварщиком в оккупированном гитлеровцами Львове?
Скорее всего, на предприятии, где ремонтировали военную или
военно-транспортную технику. Связь с сопротивлением не означает
большого участия в нём, а означает, скорее, выживание в условиях
войны: для немцев Стась -- работник их предприятия и получатель
пайка, для Сопротивления -- человек, сделавший немцам несколько
мелких гадостей.
  Согласно некоторым источникам, немецкая фирма, в которой работал
Лем, перерабатывала вторичное сырьё (Altmaterial). При этом у Лема
почему-то был доступ на склад трофейного оружия.
  Об участии Лема в Сопротивлении сильно не распространяются, на- 
верное, не из скромности героя, а чтобы не упираться в неудобные
детали. Скажем, земляк Лема писатель Ежи Станислав Лец убил немца
лопатой, и секрет из этого не делался: ну, убил, чего уж там,
война ведь шла, и немцы же первыми начали.
  "В 1946 году Лем репатриировался с территории, ставшей частью
СССР, в Краков и начал изучать медицину в Ягеллонском университе-
те."
  Для переселения Лема из Львова в Краков сразу после войны до-
статочным объяснением является отход Львовщины к Советам (Лем
стал не совсем желательной персоной как почти поляк), но стремле-
ние уклониться от контактов с НКВД, наверное, тоже имело значе-
ние, потому что вопрос "А чем вы занимались на временно оккупиро-
ванной советской территории?" напрашивался сам собой.
  "После окончания обучения в 1948 году Станислав Лем отказался
сдавать выпускные экзамены, не желая становиться военным врачом,
и получил всего лишь сертификат окончившего курс обучения."
  Уклонение Лема от военной службы и от получения диплома врача
-- тоже тёмноватый момент в биографии.
  Томаш Лем о том, чем его родитель занимался в войну ("Отец был
большим ребёнком", 2009):
  "... я знал с детства, что на эту тему разговаривать с отцом
не следует. Ни разу не пришло мне в голову спросить его об этом."
  И что, я должен думать, что там нет никакой постыдной тайны?

                            *  *  *

  О Станиславе Леме, враче по образованию, можно утверждать, что 
он имел неплохую техническую подготовку -- в основном практичес-
кую, но частью также и теоретическую. Может, не на уровне хороше-
го инженера, но близко к тому. Технический, изобретательский
талант у него имелся, и польский Эдисон мог из него получиться
вполне.
                            *  *  *

  В своих книгах на общие темы Лем эпизодически срывается в гла-
денькую писанинку о какой-нибудь заумной ерунде, которая вряд ли
кому интересна, кроме него самого и кучки помешанных на нём аб-
сурдистов, и которую ему прощают её за что-то другое. Получаются
пугающе длинные абзацы, говорящие о порой неструктурированности
мысли у гения.

                            *  *  *

  О философстве Станислава Лема. Если человек пишет понятными
словами что-то размашистое, невразумительное и не по делу, то он
-- философ, а если пишет размашистое, понятное, по делу, но не-
приятное для большинства, то он, конечно же, бредит.

                            *  *  *

  Лем получил не то чтобы католическое воспитание, но в католиче-
ском ключе. В дальнейшем позиционировал себя сначала как атеиста,
потом, развившись в понятиях, -- как агностика. Просто скептик из
него почему-то не получился.

                            *  *  *

  Самый умный ученик Южной Польши почему-то не смог в 1939 году
поступить в простой советский (Львовский) Политех -- якобы из-за
буржуазного происхождения -- и стал учить медицину в Львовском
университете, куда попал благодаря связям отца, чтобы уклониться
от призыва в Красную Армию (так написано в польской Википедии:
"Wstapil zatem na medycyne, wykorzystujac znajomosci ojca, by
uniknac poboru do Armii Czerwonej.").

                            *  *  *

  Женился Станислав Лем в 1953 году. В 1968 году у Лема родился, 
наконец, сын и тут же получил имя "Томаш". Полагаю, в честь Фомы 
Аквинского ("Сумма теологии" -> "Сумма технологии").

                            *  *  *

  Львовские места Станислава Лема:
1) дом №4 на улице Браеровской ("тепер вулиця Б. Лепкого, 4");
2) 2-я гимназия ("im. Karola Szajnochy", "тепер 8-ма школа, що
   знаходиться на вул. Пiдвальнiй, 2"; "Подвальная" -- это в
   смысле "под валом"(ну, рядом с валом -- городским)).


В этом доме во Львове, на 3-м этаже, жил Станислав Лем. 
Улица Богдана Лепкого, 4.

                            *  *  *

  Некоторое время Станислав Лем жил в Вене (1983-1988), но основ- 
ным его пристанищем был Краков. Путешествовал Лем, надо понимать,
немного (СССР, Германия, Чехословакия, Югославия) -- и преимущес-
твенно по литературным делам. После того, как Лем в 1946 г.
покинул Львов, этого города он почему-то никогда не посещал.
  Согласно польской Википедии, уехать за границу Лем порывался  
ещё в 1968 году -- из-за событий в Чехословакии -- но остался
из-за рождения сына. В 1981 году он снова рванулся на выезд, но
задержался из-за перекрытия границ. В 1982 году Лем перебрался в
Западный Берлин, но скоро подался обратно, поскольку семью следом
за ним не выпустили. После отмены военного положения в Польше в
1983 году снова выехал -- уже с семьёй -- и снова в Западный Бер-
лин, а потом в Вену. Жаловался на Вену и австрийцев, но вернулся
на родину в Польшу только в 1988 году.
  Живя в Вене в 1983-1988 гг., Лем якобы страдал депрессией по
поводу ситуации в Польше.
  Сын Томаш:
  "Отец не мог найти в Вене себя. Не был в состоянии писать. Слу-
чалось что по несколько дней не выходил из дома, не имел ни силы,
ни охоты одеться. (...) Для нас всех это было трудное время."
"...я склонен признать справедливость мамы, которая считает, что
отец не пережил бы в Польше военного положения. Для этого тезиса
нет рационального объяснения, скорее психологическое. Может быть,
у отца пробуждались старые военные травмы и страхи, которые
склонили его к эмиграции?"
  Болезненный отрыв от польской почвы. Вдохновение -- феномен
капризный.

                            *  *  *

  Согласно польской Википедии, Лем обожал марципаны и халву (сын 
Томаш уверяет, что также и шоколад) и не отказался от них, даже
когда доелся до диабета. Из алкоголя потреблял только ликёры
(тоже сладкие!) и джин (возможно, многовато). Курил ментоловые
папиросы, пока совсем не поплохело. Одновременно очень увлекался
лыжами и каждый год по этому поводу уезжал зимой на месяц в
Закопане. Страдал аллергией на пыльцу и по этому поводу тоже
выезжал в Закопане, но уже в июле.
  Любимая музыка: Бетховен, Beetles, "Kabaret Starszych Panow",
         дуэт Луи Армстронга и Элли Фицджеральд.
  Любимые книги: трилогия Генриха Сенкевича ("Огнём и мечом",
        "Потоп", "Пан Володыевский").
  Любимое кино: про Кинг Конга, Джеймса Бонда, "Звёздные войны",
        сериал "Звёздный путь", фильмы Луиса Бунюэля.
  Любимое собственное произведение: "Солярис".

  Автомобильщик. Разрешающий документ на вождение автомобиля
получил (или сам нарисовал?!: см. "Высокий замок") ещё до войны.
В разное время был собственником автомобилей следующих марок:
AWZ P70, Wartburg 1000, Fiat 1800, Fiat 125p, Mercedes-Benz W126.
Любил "гонять". Чинил свой транспорт частью сам. До становления
идеи деавтомобилизации как условия спасения от глобальных техно-
генных кошмаров было ещё далеко.
  Был гостеприимным и много с кем приятельствовал. Любил поспо-
рить, но болезненно переносил критику своих работ. Легко раздра-
жался, особенно в контактах с чиновниками.
  Ближайшим другом Лема был писатель, путешественник и т. д. Ян
Щепаньский (1919-2003) -- не путать с Яном Щепаньским (1913-
....), который автор "Элементарных понятий социологии".
  Будучи в возрасте, Лем страдал обмороками, кровотечениями при
передозировке лекарств, неоднократно попадал в реанимацию в
состоянии агонии. Умер от почечной недостаточности и воспаления
лёгких. Согласно польской Википедии.

                            *  *  *

  Станислав Лем о самом себе. О том, как всё начиналось. Из
мемуаров "Высокий замок":
  "Насколько я помню, я довольно часто болел. Меня загоняли в
постель различные ангины, бронхиты..."

  "По непонятным причинам максимальное удовольствие мне доставляло
чувствовать себя каким нибудь воображаемым животным, и этой игрой
я занимался так рьяно, что на коленках у меня выросли толстые,
твердые мозоли, которые сохранились еще в то время, когда я ходил
в старшие классы начальной школы."

  "Я ломал все игрушки. Быть может, наиболее позорным моим
поступком была поломка отличнейшей маленькой шарманки, блестящей
деревянной коробочки, в которой под стеклышком вертелись
золотистые зубчатые колесики, вращающие золотистый же бронзовый
валик с иголками, так что возникали хрустальные мелодийки. В
середине ночи я встал, видимо решившись заранее, потому что,
почти не задумываясь, поднял стеклянную крышечку и напрудонил
внутрь. Позже я так и не сумел объяснить обеспокоенным домашним
мотивы этого нигилистического акта. Какой-нибудь фрейдист
наверняка подыскал бы для меня соответствующий звучный термин. Во
всяком случае, о том, что шарманочка умолкла, я сожалел, пожалуй,
не менее искренне, чем какой-нибудь извращенный убийца о своей
свежей жертве."
  "...разве скрещение Идеи с Экскрементом не является истинным
феноменом прокурсорства - более того, профетичности которую
возглашает катастрофальный нигилизм? Будучи четырех лет от роду,
я решительно отверг детерминальную необходимость мертвой
мелодийки, актом воистину экзистенциальным открыто высказавшись
за животную свободу, уже самим фактом расстегивания штанишек
давая пощечину тысячелетиям трудолюбивых цивилизаций! К тому же
надо учесть полнейшую ненадобность, а стало быть, абсолютную
бескорыстность этого спонтанного поступка."
  Дегенератовед Григорий Климов в этом и последующих эпизодах
разглядел бы свой любимый предмет исследования.

  "Увы, это не было действием единичным. У меня был маленький
мельник, который, после того как его заводили, вносил мешочек с
мукой на верх лестницы, в амбар, спускался за следующим, опять
его вносил, и так до бесконечности, потому что сброшенные в амбар
мешочки тем временем съезжали на самый низ лестницы. Был у меня
водолаз в скафандре, заточенный в пробирку с резиновой мембраной.
Когда эту мембрану нажимали, он погружался в воду. Были у меня
клюющие птички, вертящиеся карусели, гоночные автомобили,
кувыркающиеся куклы - и все это я безжалостно потрошил, извлекая
из под блестящих красок колесики и пружинки. Волшебный фонарь
фирмы Патэ с французским эмалированным петушком на стенке мне
пришлось обрабатывать тяжелым молотком, и толстые линзы объектива
долго сопротивлялись его ударам. Жил во мне какой то бездумный,
отвратительный демон разрушения и порчи; не знаю, откуда он
взялся, так же как не знаю, что с ним сталось позже."

  "Ребенок, которым я был, интересует меня, а одновременно и
беспокоит. Правда, я не убивал никого, кроме кукол и граммофонов,
но при этом следует учесть, что я был физически слабым и опасался
репрессий со стороны взрослых."

  "Недоеденные конфеты ("хопьесы") я обычно прилеплял к столу, под
крышкой, и со временем там образовывались воистину геологические
залежи сладких окаменелостей."

  "... в течение многих лет величайшие трудности для меня
составляли попытки различить смысл таких понятий, как "завтра" и
"вчера". Признаюсь - об этом я еще ни разу не говорил, - что оба
эти понятия я достаточно долго помещал в пространстве. Я считал,
что "завтра" располагается над потолком, как бы на следующем
этаже, и опускается на нижний уровень ночью, когда все спят."

  "Вполне естественна также тенденция к исследованию собственного
тела и его возможностей; правда, с этим у меня бывало по разному.
Некоторое время я весьма охотно вешался где попало, конечно,
"невзаправду" и не до конца, накапливая для этого соответствующие
веревки и бечевки, а также немного занимался самоистязаниями. Ну,
например, обвязывал палец шнурком, чтобы он "заснул", или
привязывал самого себя к какой-нибудь дверной ручке, или висел
вниз головой на веревочной лестнице (была у меня такая),
вдавливал глаз пальцем, чтобы видеть, как раздваиваются предметы;
одного я не делал никогда: не засовывал себе в ухо или нос
никаких горошин и фасолин; я прекрасно знал, к каким печальным
последствиям это могло привести, недаром мой отец был
ларингологом."

  "Не знаю, откуда это у меня взялось, но достаточно долго самой
необыкновенной частью человеческого тела я считал ногу - точнее,
босую ступню. (...) Фрейдист, наверно, был бы очень обрадован
моими признаниями, но от ногопоклонства у меня не осталось и
следа."

  "Не знаю, совершенно ли уже ясно, что я был тираном? Норберт
Винер начал свою биографию словами: "I was a child prodigy" - "Я
был чудесным ребенком"; я мог бы сказать только: "I was a
monster" - "Я был чудовищем". Итак, чудовищем, быть может, лишь с
небольшим преувеличением; но то, что я терроризировал окружающих,
особенно будучи еще совсем маленьким, - истина. Есть я соглашался
только в том случае, если отец, взгромоздившись на стол,
попеременно открывал и закрывал зонтик, или же меня можно было
кормить только под столом; я этого, разумеется, не помню, это
было начало, спящее где то за пределами воспоминаний."

  "Писать я научился в четыре года, однако ничего особо
сенсационного этим путем сообщить не мог. Первое письмо, которое
я написал отцу из Сколы, куда поехал с мамой, было лаконичным; в
нем сообщалось о том, что я по собственной инициативе искупался в
настоящем деревенском клозете с дыркой в доске. Я, правда, не
стал сообщать, что в ту же дыру выбросил все ключи нашего хозяина
- доктора. Впрочем, авторство этого поступка было спорным, потому
что в то время со мной был один местный житель, мой ровесник, и
установить, У кого были ключи в последний раз, не удалось. С их
вылавливанием была масса хлопот."

  "Достойна удивления моя забывчивость в отношении товарищей по
играм, ровесников, при одновременной чувствительности к различным
предметам. Я совершенно не помню никаких детей, зато отлично
помню форму моего обруча, даже винтики, соединявшие концы
дерева,"

  "Читая, я обычно что-нибудь ел; я, кажется, уже дал понять, что
был обжорой..."

  "Однажды, когда мне было, вероятно, лет восемь, отец, войдя на
кухню, застал меня за тривиальным занятием: я щипал служанку."
  В дальнейшем Лем повышенной сексуальностью, похоже, не отличал-
ся.

  "Почему, будучи таким пугливым, я обожал рискованные ситуации?
Что меня все время толкало по возможности дальше высунуться из
окна?"

  "Я также помню, как напугал дядю, когда зимой во время каникул 
в Татарове неожиданно влез под паровоз, чтобы срочно отломить
свисающую с цилиндра ледяную сосульку. Я ужасно боялся, что поезд
тронется и отрежет мне ноги, но, видимо, эта сосулька была мне
чрезвычайно нужна. Может, это было то, что психологи именуют
'вынужденное действие', что то вроде навязчивой идеи?" 

  "Я проходил - это известное явление - через периоды счета окон,
дверей, через фазы сложных ритуалов, должен был ходить так, чтобы
ступать только на плиты тротуаров, не касаясь ногами мест их
соединения, а уж с дыханием у меня были самые невероятные заботы.
Я пробовал не дышать, пока возможно, или же делать это как-нибудь
по особому, придумывая какие то совершенно необыкновенные вдохи и
выдохи, особенно перед тем как заснуть..."
  У ребёночка был многообещающий непорядок в голове.

  "Бывали у меня - иногда во время болезни, а порой и когда я был
совершенно здоров - особые переживания, именуемые - как я узнал
тридцать лет спустя - нарушениями схемы строения тела. Я лежал в
постели, сложив руки на груди - и вдруг кисти рук начинали расти,
в то же время сам я делался совершенно маленьким под их
неправдоподобно большим грузом; это повторялось всегда одинаково,
кажется, и наяву. Кулаки вырастали до размеров воистину
гигантских, пальцы превращались в какие то замкнутые горные цепи,
все в них делалось слоноподобным, менструальным; я немного боялся
этого, но опять же не особенно, это было очень странно - я об
этом никому не говорил."

  "Теперь я вижу, что был ребенком скорее одиноким, но об этом я
совершенно не знал. Мне очень хотелось иметь братишку или
сестренку, а вернее - опасаюсь - маленького невольника."

  "Видимо, мне вполне хватало самого себя, так как я не помню,
чтобы когда-нибудь скучал. Ведь у меня было все: игрушки, книги,
пластилин - я лепил из него слонов, лошадей (они всегда получа-
лись хуже), сардельки, колбаски, а то и кукол. У кукол я выбирал
из живота пластилин и вкладывал внутрь кишочки, желудки, легкие -
тоже пластилиновые; я уже немного знал, как там все внутри устро-
ено. Лучше всего это получалось, когда пластилин был разноцвет-
ный, потому что потом можно было залепить живот пациенту и мять
его руками до тех пор, пока из него не получалось забавное месиво
с перепутавшимися, размазавшимися слоями разноцветного пластили-
на; из этой смеси изготовлялась очередная жертва, и так до
бесконечности."
  По всем этим признакам, из Стася Лема должен был получиться 
маниакальный убийца, мошенник или старьёвщик, а вот поди ж ты.

  "Насколько же мне легче рассказывать о предметах раннего детст-
ва, нежели о людях! Но, если так можно выразиться, лишь предметы
были в то время со мной искренни. Они отдавались мне полностью,
ничего не утаивая; это относится и к тем, которые - отданные на
мою милость - я уничтожал, равно как и к тем, с которыми я ничего
не мог поделать."

  "Одновременно с кончиной старой гимназии я пережил гибель парт 
- почти во всех классах их заменили стулья и современные столы с
ящиками. Парты я вспоминаю лишь как что то архаическое, некий
реликт минувших эпох, с ними я мимолетно столкнулся под конец их
существования и вспоминаю о них не без искреннего волнения."
  Я первые несколько лет в советской школе сидел ещё за партой и 
до сих пор не понимаю, в чём была прогрессивность замены парт
столами.

  Ода парте:
  "...мне кажется, следовало бы собрать последние экземпляры
школьных парт, если они вообще еще где то сохранились, и помес-
тить в музеи на равных правах с остатками мустьерской. или оринь-
якской культур. Палеолитический человек занимался резьбой по
камню, гимназический - по парте. Это был благодатный материал.
Мудрые столяры проектировали их, имея в виду бесчисленные волны
учеников, которые непрекращающимся прибоем будут пытаться изнич-
тожить деревянные оковы. Края парт со временем стали гладкими,
словно слоновая кость, потому что за них спазматически хватались
бесчисленные поколения вызванных отвечать гимназистов. Пот и
чернила настолько впитались в толстые доски, что постепенно они
приобрели свой неописуемый серо буро малиновый цвет; стальные
перья, лезвия перочинных ножей и просто ногти, а кто знает, может
быть, и зубы, испещрили их вязью таинственных знаков, иероглифи-
ческих письмен, слои которых накладывались один на другой, ибо
каждое очередное поколение закрепляло и продолжало труд предыду-
щих; так появились глубокие и глубокомысленные рытвины, несрав-
ненную же гладкость отверстиям от выпавших сучков придал сизифов
труд лекционных часов..."

  "...на холмистый участок за Песчаной горой, мы ходили также и 
на уроках природоведения, но это было совершенно иное дело, осо-
бенно для меня, всегда бывшего с растениями не в ладах. (...) 
неприязнь, не имеющую, правда, ничего общего с необходимостью
есть шпинат, я испытывал к этим зеленым побратимам с незапамятных
лет."
  Враждебность живой природе?

  "...будучи неуклюжим и довольно толстым, я тем не менее как то 
не попадал в недотепы; во всяком случае, не был недотепой патен-
тованным, одобренным всем классом."
  Ну, это ОН так считал.

  "Стыдно признаться, но сбегать с занятий я не смел." "Кроме 
того, я никогда не решался пользоваться какими бы то ни было
шпаргалками."
  С детства трусливый, однако. Вот, человек был не без моральных
барьеров.

  "Я всегда был в передовых, писал саженные классные работы, поч-
ти никогда не мог их докончить за сорок пять минут урока; поло-
нистка выписывала мне красными чернилами множество изумительных
замечаний в тетради, тем более когда тема была свободной: такие я
особенно любил."
  Юность гения.

  "...математика всегда была моей ахиллесовой пятой."
  As is.

  "...один издатель из Злочева - кажется, Цукеркандель - в массо-
вом количестве выпускал маленькие, оправленные в желтое книжечки
переводов, которыми пользовались гимназии не только Львова, но и,
кажется, всей Польши. Это были сборники латинских переводов и
разборов обязательных для чтения поэм, драм, отпечатанные мелким
шрифтом на отвратительной бумаге. Иметь такую книжечку считалось
страшным проступком..."
  Евреи...

  "Я знаю одно: нас понуждали получать знания, мы же отшатывались
от них как от заразы..."

  "...было нечто, что я коллекционировал бескорыстно, долго, 
упорно: электрически механический хлам. У меня до сих пор остался
своеобразный сантимент ко всяким испорченным звонкам, будильни-
кам, старым катушкам, телефонным микрофонам и вообще предметам,
которые, будучи выбитыми из колеи своего существования, использо-
ванные, заброшенные, ютятся где то; местом их последнего прибежи-
ща, обителью, в которой им последний раз давалась какая то, пусть
мизерная возможность сравнительно сносного существования, была
свалка за театром. Я ходил туда не раз, немного, пожалуй, напоми-
ная добродея, навещающего юдоль нужды, или любителя животных,
украдкой подкармливающего самых истощенных собак и кошек. Я был
филантропом по отношению к старым разрядникам, покупал испорчен-
ные магнето от автомобилей, какие то гайки, никому ни на что не
нужные коммутаторы, части непонятных приборов, сносил все это в
дом, прятал в коробки от ботинок в шкафу, засовывал куда попало,
даже за книжки на верхней полке (у меня уже была собственная
библиотека), иногда вынимал их, стирал пыль, разумеется, пальца-
ми, подкручивал какой-нибудь рычажок, чтобы сделать им приятное,
и опять заботливо прятал. Не знаю, почему я это делал. Конечно,
если бы меня спросили, я немедленно ответил бы, что кое что
всегда может пригодиться при реализации каких то там планов, но
это не была ни вся, ни абсолютная истина."

  "Сам не знаю, как и когда мне в голову пришла весьма оригиналь-
ная мысль - удостоверения. Заслонившись приподнятой в левой руке
обложкой раскрытой тетради и делая при этом вид, будто записываю
слова профессора, я изготовлял их на уроках, изготовлял в массо-
вом количестве, не торопясь, исключительно для себя, никому не
показывая ни краешка. Период ученичества я опускаю; разговор,
стало быть, пойдет о мастерстве, достигнутом во втором и третьем
классах. Прежде всего я вырезал из гладкой бумаги тетрадок не-
большие листки, складывал их вдвое в виде книжки и сшивал особым
образом и специальным материалом. Цифры "560" на гимназической
нашивке, означавшие номер гимназии, были сделаны из малюсеньких
спиралек серебряной тонкой, как волос, проволочки. Они и послужи-
ли мне переплетным материалом. Располагая определенным запасом
книжечек различного формата - что весьма существенно, - я
приделывал им обложки из самых высококачественных материалов -
бристольского картона, тисненой бумаги, а некоторые специальные
бланки оправлял в картон высшей марки, вырезаемый из обложек
общих тетрадей. Услышав звонок на перемену, я прятал все это в
ранец, а на следующем уроке начинал методичное, аккуратное
заполнение пустых страничек. Я пользовался чернилами, тушью,
цветными химическими карандашами и монетами, с помощью которых в
нужных местах оттискивал печати. Что это были за удостоверения?
Самые разнообразные: дающие, например, определенные, более или
менее ограниченные, территориальные права; я вручную печатал
звания, титулы, специальные полномочия и привилегии, а на
продолговатых бланках - различные виды чековых книжек и векселей,
равносильных килограммам благородного металла, в основном платины
и золота, либо квитанций на драгоценные камни. Изготовлял
паспорта правителей, подтверждал подлинность императоров и
монархов, придавал им сановников, канцлеров, из которых каждый по
первому требованию мог предъявить документы, удостоверяющие его
личность, в поте лица рисовал гербы, выписывал чрезвычайные
пропуска, прилагал к ним полномочия; а поскольку я располагал
массой времени, удостоверение явило мне скрывающуюся в нем
пучину. Я начал приносить в школу старые марки, переделывал их на
штемпеля, снабжал документы печатями, складывающимися в целую
иерархию, начиная от маленьких треугольных и четырехугольных и
кончая самыми тайными, идеально круглыми, с символическим знаком
в центре, один вид которого мог повергнуть на колени кого угодно.
Войдя во вкус этой кропотливой и канительной работы, я начал
выписывать разрешения на получение бриллиантов размером в
человеческую голову; причем действительно зашел далеко, коль
скоро снабжал удостоверения приложениями, приложения -
дополнениями, проникая в сферу все более могущественной власти и
даже туда, где действовали только уж секретные личные
удостоверения, шифрованные, с системой паролей и символов,
требующей особого кода; для некоторых документов были созданы
специальные книжки, в которых раскрывалось их истинное,
потрясающей силы значение; без этих книжечек указанные документы
представляли собою всего лишь тетрадки нумерованных страничек,
покрытых абсолютно непонятной каллиграфией."
  И дальше ещё страниц на пять всё о том же. Загадка Станислава
Лема. Но можно отнести её на неизбежную в каждом гении долю сви-
хнутости и особо не заморачиваться.

  Юный изобретатель Стасик Лем:
  "Я долго конструировал электрический моторчик, внешне напомина- 
ющий старую паровую машину Уатта с балансиром; вместо цилиндра с
поршнем у него была электрическая катушка - соленоид, магнитное
поле которого всасывало внутрь железный сердечник. Специальный
прерыватель посылал в обмотку катушки импульсы тока. Это было,
как оказалось впоследствии, изобретение вторичное, ибо подобные
моторы уже существовали, а точнее - уже перестали существовать,
как непрактичные, непроизводительные и малооборотные."
  "Очень долго и терпеливо я занимался электролизом воды, подсыпая
в нее самые различнейшие вещества, отнюдь не рассчитывая, что в
один прекрасный момент на электродах появится золото. Во первых,
я знал, что этого случиться не может; а во вторых, мне было нужно
не золото. Речь шла о создании субстанции, вообще до тех пор не
существовавшей; я соскребал с электродов коричневые, красные,
серые порошки и старательно прятал их в баночки."
  "Потом я еще построил трансформатор Тесла и упивался неземным
светом вакуумных трубок Гейслера в поле высокого напряжения."

  "Занимался я и теорией. То есть была у меня кипа тетрадей, в
которых я записывал изобретения, прилагая к ним 'технические
эскизы'. Некоторые помню. Был там приборчик для разрезания зерен
вареной кукурузы, чтобы при еде кожица оставалась на кочне;
самолет в форме огромного параболоида, который должен был летать
над облаками, где собираемые вогнутым зеркалом солнечные лучи
превращали воду, заполнявшую резервуары, в пар, приводивший в
движение турбины пропеллеров; велосипед без педалей, на котором
надо было ездить 'галопируя', как на коне, седло ходило в полой
трубке рамы словно поршень в цилиндре, а приводимая им в движение
зубчатая рейка должна была вращать ведущее колесо; источником
движения, таким образом, был вес сидящего, который должен был
подниматься и приседать, как на стременах. В другом велосипеде
привод был на переднее колесо, благодаря тому, что руль
раскачивался словно маятник, соединенный рычагами с эксцентриком,
как у паровоза. Был там автомобиль, в двигателе которого роль
свечей зажигания играли: камушки от зажигалки. Была и
электромагнитная пушка - я даже построил небольшую модель, потом
оказалось, что уже задолго до меня кто то придумал нечто
подобное. Весло с лопаткой в форме зонтика, который под
воздействием сопротивления воды сам попеременно раскрывался и
закрывался. Самым значительным моим изобретением, несомненно,
была планетарная передача, изобретение столь же вторичное, как
многие другие, с тем отличием, что мне не было знакомо даже его
настоящее название, но конструкция эта по крайней мере была
реальной; ее используют и по сей день. Не обошлось, конечно, и
без моделей 'перпетуум мобиле', которых я навыдумывал несколько
штук. Были у меня тетрадки, посвященные исключительно
конструкциям автомобилей, например, в одной из них небольшие
трехцилиндровые двигатели, напоминающие авиационные, были
размещены в барабанах колес; вариант этой идеи был использован на
практике, только вместо двигателей внутреннего сгорания внутрь
колес вмонтировали электромоторы."

  "Кроме того, я проектировал различные боевые машины: одномест-
ный танк - что то вроде стального плоского гроба на гусеницах, с
автоматическим пулеметом и мотоциклетным мотором, танк снаряд,
танк, перемещающийся по принципу винта, а не благодаря поступа-
тельному движению гусениц (есть уже такие тракторы), самолеты,
могущие взлетать вертикально благодаря изменению расположения
двигателей, то тянущих вертикально, то горизонтально..."

  "Одновременно росла моя библиотека, все более обогащаясь научно
популярными книгами, разными там 'Чудесами природы', 'Тайнами
вселенной', а параллельно заполнялись и другие тетради, в которых
я проектировал уже не машины, а животных; выполняя - per procura
- роль заместителя эволюции, ее главного конструктора, я планиро-
вал различных жутких хищников, производных от известных мне
бронтозавров, или диплодоков, с роговыми дисками, пилоподобными
зубами, рогами и даже некоторое довольно продолжительное время
пытался придумать животное, которое бы вместо ног имело колеса;
причем я был настолько добросовестным, что начал с изображения
скелета, чтобы представить себе, как бы можно было воплотить в
материале мускулов и костей элементы, позаимствованные у
локомотива."

  "Трудности я создавал себе сам, подчас слишком оптимистично
соизмеряя силы с намерениями, ибо были у меня и поражения;
например, когда я пытался повторить Эдисона и построить фонограф!
и хотя я перепробовал все доступные виды иголок, мембран, скалок
для теста, воска, парафина, станиоля, хотя до хрипоты надрывался
над трубами моих фонографов, мне так и не удалось добиться того,
чтобы хоть один из них отплатил мне за мои труды пусть даже
слабеньким скрипом закрепленного голоса. Но, повторяю, это была
игра; я знал об этом и даже, с некоторыми оговорками, соглашаюсь
сегодня с собой, тринадцатилетним, в такой оценке." 

  "Я был очень неряшлив по натуре, страшно нетерпелив, небре- 
жен..."

  Лем о "современном искусстве":
  "Не только художник страдает от избытка свободы; потребители не 
в лучшем положении. Начинается своеобразная игра между художест-
венным предложением и потребительским спросом или отвержением.
Над мировой шахматной доской подобных игр возвышается отгоняемый
пассажами знатоков и специалистов, до муки наскучивший демон все-
общей неуверенности. Известный художник выставляет на обозрение
шесть абсолютно черных полотен; что это - скверная острота, вызов
или дозволенная шутка? Холодильник без дверцы, на велосипедных
колесах, раскрашенный в полоску, - это что, можно? Стул, пробитый
насквозь тремя ножками, - и так тоже можно? Но что значат подоб-
ные вопросы; коль это выставляют, коль есть зрители, и покупате-
ли, и критики апологеты, стало быть, через несколько лет все это
будет изложено в учебниках по истории искусства как уже пройден-
ный, неизбежный этап. Однако неуверенность продолжает существо-
вать, поэтому произведения не называют по имени, а каждое из них
снабжают калиткой интерпретационного отступления: это, говорят
нам, поиски, новые опыты, эксперименты. Будущий историк искусства
двадцатого века сможет не без удовольствия отметить, что наш, для
него уже архаический, период не создавал почти никаких произведе-
ний, а лишь одни заявки на них."
  Я не нашёл в этом тексте осуждения.

  Лем как абсурдист с детства:
  "Эпоха разрушения, уничтожения предметов, попадавших мне в руки,
не переросла в следующую - конструирования - неожиданно, резко.
Их связывал переходный период, как мне кажется теперь, более
интересный, как феномен, чем оба названные: период работ мнимых.
Так, например, долгое время я строил - до великих технических
начинаний - радиоаппараты, передающие и приемные станции, которые
не могли, да и не должны были работать. Я катушек от ниток,
перегоревших ламп и конденсаторов, толстой медной проволоки,
снабжал возможно большим количеством солидно выглядевших кнопок и
рукояток... "
  "Необходимо что то сделать с предметом, отнять у него что то, и
только тогда, как бы волей неволей, останется чистое выражение,
одна эстетичность. Однако же появляются "машины для ничего". Я
тоже их создавал."
  "Художник жаждет вернуться к праначалу, туда, где труд был
одновременно и игрой и творческим актом, где труд являлся и
самовознаграждением, вне себя бессмысленным, самослужебным - да,
это было состояние, в котором я взялся за изготовление
псевдоаппаратов. Я строил их потому, что они были мне необходимы,
а необходимы они были мне для того, чтобы я мог их строить."

  Томаш Лем  ("Отец был большим ребёнком", 2009):
  "Он определённо любил вещи странные, ненужные, непрактичные.
Время от времени его детская натура вспоминала о своих правах."

  Польша, которую мы потеряли:
  "Был я также большим любителем циркового искусства на кухонных
ступенях; иногда свои представления давали целые семьи, бродящие
со свернутым в рулон ковриком, на котором проделывались шедевры
акробатики, и потрепанным фибровым чемоданчиком, в котором
хранились факелы, гири, шпаги для глотания и другие не менее
достопримечательные предметы. Пока глава семейства заглатывал
шпагу или огонь, мамаша подыгрывала на гармонике, а дети строили
зыбкие пирамиды и бегали по двору, собирая медяки, завернутые в
бумажки, если их бросали из окна. Это было время немалой нужды,
выгонявшей на улицу не только искусство, но и торговцев
гребешками и зеркальцами, частенько слышался густой звон бродячих
точильщиков и крик: 'Та-а-а-зы паять!'; кругом сновала масса
цыганок гадалок или совсем уж обычных попрошаек, которые в
качестве единственного товара могли предложить лишь собственное
несчастье."

  Ещё потерянная Польша:
  "Собственно, в то время я впервые столкнулся вблизи, когда у нас
бывали выходные, со страшной нуждой, царившей среди гуцулов. За
пять грошей или за кусок хлеба можно было получить манерку малины
или земляники, и при этом еще ее расхваливали. "

  "Из фильмов звуковой эпохи я сравнительно неплохо помню фильмы 
о чудовищах; о короле Конге, обезьяне высотой в четырехэтажный
дом, которая, влюбившись в некую даму, вытащила ее через окно
небоскреба и, держа в горсти, словно банан, снимала с нее одежды;
о Мумии, Черной комнате, Вурдалаке; в 'Мумии', когда она воскре-
сала, Борис Карлофф, игравший заглавную роль, клал руку на плечо
юному египтологу; ужасна была эта появляющаяся из могилы пятерня,
в которую специалисты превратили руку актера, Карлофф вообще был
непревзойденным в ролях истлевших покойников ('Франкенштейн',
'Сын Франкенштейна'). Темы ходили как то семьями, потому что
сразу после этого я видел 'Сына короля Конга'; будучи обезьяной
порядочной, он благосклонно относился к людям, оказавшимся на
вулканическом острове, а когда остров погрузился в океан, он
сгреб героев в кулак и до тех пор держал их над водой, пока их не
втащили на корабль, сам же, побулькав, сколько положено, пошел
после столь благородного поступка ко дну."
  Межвоенное кино. Забавно, что к почти всем упоминаемым здесь
фильмам появились впоследствии цветные ремейки.

  "Так же, как и через детские болезни, я прошел и через различ-
ные более или менее банальные мании века и эпохи. Вначале, ясное
дело, я собирал 'англассы', то есть копии государственных флагов
на шоколадках этого названия. Потом - миниатюрные фотографии
далеких городов, изображенных (опять же) на шоколадках Сушара,
так что в конце концов насобирал их столько, что получил за это
от фирмы стереоскоп для их рассматривания."

  "Удивительные вещи в то время вырезали и клеили; не считая
обычных танков и самолетов, можно было склеить противогазы,
которые можно было даже носить до тех пор, пока от слюны и
дыхания через дырчатое донышко бумажного поглотителя они
буквально не расклеивались."

  "А ведь мы готовились. Обычно мы ходили в гимназию в мундирах, 
а один раз в неделею были уроки ВП - военной подготовки. В эти
дни мы были обязаны являться в соответствующей форме. Она состоя-
ла, собственно, только из зеленой полотняной рубахи, надеваемой
через голову наподобие обычной русской гимнастерки. Кто мог,
прикручивал на грудь харцерские значки, стрелковые отличия; что
касается меня, то, изведя на стрельбище у Высокого Замка уйму
патронов, я перед экзаменом заработал золотой значок, но недолго
смог им похваляться - надвигалась война."
  "Обычно нами занимались несколько строевых унтер офицеров, при- 
ходивших из города и частенько приносивших с собой таинственные
свертки с покрытыми военной тайной предметами: например, малень-
кими флакончиками, из под пробок которых пробивался еле ощутимый
запах отравляющих газов, смягченный до безопасности в этой аптеч-
ной упаковке. Нам давали нюхать фосген, хлорацетофенон и другие
невидимые отравы со столь же грозными названиями. На учениях нам
выдавали и противогазы; до сих пор я помню их неприятный резиново
брезентовый запах и вкус..."
  "Однажды на площадке зажгли дымовые шашки и сержант бросил
гранату со слезоточивым газом."
  "В микроскопическом арсенале нашей гимназии были собственные
винтовки, в основном лебели, почитай, 1889 года. Это было архаи-
ческое, хоть и многозарядное ружье, длинное и тяжелое, патроны
вкладывались один за другим в канал, просверленный в ложе под
стволом, замки мы разбирали и собирали несметное число раз, много
было муштры..."
  "Во втором классе лицея мы уже ходили на стрельбы из настоящих
винтовок, не лебелей; там царила фронтовая атмосфера. К этим
стрельбам мы готовились так долго, карабины Маузера, состоявшие
на вооружении, нам не давали пощупать почти до последнего момен-
та, боевые патроны, выделяемые уже на бетонированных позициях,
выдавали с такой таинственностью, осторожностью и бухгалтерской
скрупулезностью, что в конце концов винтовка превращалась в
оружие прямо таки титанического значения, огневой мощи которого
не может противостоять ничто, в редкостный и точнейший
инструмент, которым обладала мало какая армия мира."
  "...шло обучение штыковому бою. Я этого не любил. Вместо винто-
вок мы пользовались длинными жердями, лишь грубо имитирующими
винтовки, торчащие концы которых были обернуты паклей, обвязанной
тряпками, так что получалось нечто вроде твердого матерчатого
кулака. Основная стойка была нескладная: на широко расставленных,
очень низко согнутых в коленях ногах; мы сражались друг с другом,
а иногда с сержантом - большим мастером штыкового боя - или же
кололи огромные тряпичные куклы, немного напоминающие увеличенные
портновские манекены."
  "Наконец, но уже совершенно теоретически, сержант показывал
нам, что можно сделать обыкновенной саперной лопаткой, какое это
изумительное оружие, если садануть им человека в основание шеи,
потому что при удаче можно отхватить все плечо; только, упаси
боже, не следует целиться в голову, ибо на ней обычно сидит каска
и лопатка отскочит."
  "Показывали нам также способы отражения штыковых атак именно
такой лопаткой; мы бросали гранаты, то есть болванки, а потом
опять долгие часы не покладая рук чистили лебели."
  "... все это выглядело - теперь я это вижу - так, словно нас
готовили на случай войны вроде франко-прусской 1870 года."
  "Последние летние каникулы перед выпускными экзаменами я провел 
в военно подготовительном лагере в Делятине. Там было как в армии
на маневрах: мы жили в палатках по восемнадцать человек над
высоким, обрывистым берегом Прута, со всем, как положено, -
утренней побудкой, муштрой, полевыми занятиями, обедами из котла,
тактическими учениями и вечерней поверкой. Впервые я оказался
абсолютно вне семьи - никто, кроме командиров отделений и унтер
офицеров, за мной не присматривал."

  "Учился я в то время многому, в том числе и функционированию
механизма власти. Когда пришла моя очередь и я стал дежурным
унтер-офицером, я утром отправился к шефу сержанту, чтобы
получить приходящуюся на мою палатку порцию мармелада к хлебу;
сержант откроил себе громадный кусок малинового вещества и вручил
мне остальное; я же, возвращаясь, понял, что следует делать мне,
и, в свою очередь, по собственной инициативе отхватил изрядную
толику."
  Обворовыватель товарищей. Ну, а кто в молодости не грешил ерун-
дой, за которую потом было стыдновато? Чтобы познать муки совести
и потом бояться их, надо, как ни крути, сотворить что-то такое,
после чего они появляются.

  "Чтобы избежать хлопот, связанных с ношением лопатки, которая 
во время перебежек била по заду, я воспользовался тем, что такие
лопатки были не у всех, и прикинулся, будто тоже не получал ее,
сам же, по совету благоволившего ко мне командира отделения,
спрятал лопатку в матрац. Она, разумеется, немедленно исчезла,
потом за нее пришлось платить." 

  "...я неплохо справился со своим лебелем, так как, послушавшись
совета сидевшего во мне цивильного духа, раз навсегда вычистил до
зеркального блеска внутренность ствола и заткнул его небольшой,
незаметной пробочной, чтобы во время бесконечных прыжков и паде-
ний туда не мог попасть песок. Таким образом, во время чистки
оружия я драил его только снаружи, а при осмотре в соответствую-
щий момент украдкой вынимал пробку."
  Почти как Генрих Альтшуллер, автор Теории решения изобретатель-
ских задач.

                            *  *  *

  Кирилл Константинович Андреев (1899-1967), "Четыре будущих
Станислава Лема":
  "Он живет в небольшом стандартном доме на дальней окраине
Кракова. Он очень ценит покой, позволяющий ему сосредоточиться. В
углу валяется заброшенный киносъемочный аппарат: одно время
писатель увлекался фотографией и кино, но потом решил, что это
отнимает у него слишком много времени. А все свое время он отдает
работе. Когда же он очень устает или хочет повидать свет, он
садится за руль своей машины, выезжает на шоссе Краков -
Закопане, проходящее неподалеку от его дома..."

  "Он небольшого роста, с быстрыми движениями и веселыми темными
глазами. Часто усмехается, а говорит так стремительно, что едва
успеваешь следить за его мыслями."

  "Лем обводит руками комнату, словно пытается обнять все книги,
которые, кажется, скоро выживут из кабинета своего хозяина -
сотни, тысячи книг на многих языках по истории и методологии
науки и по самым диковинным ее разделам; книги теснятся на
полках, лежат на столах, нераспечатанными пачками сложены на
полу. Кибернетика, астронавтика, биохимия, биофизика, теория
информации, молекулярная биология, бионика, генетика,
фантоматика, радиоэлектроника, семиотика, парапсихология!"

  "Роман "Астронавты" посвящен межпланетной экспедиции на Венеру 
в 2006 году. В нем Лем впервые дал полную волю своей смелой и
безудержной фантазии. Широкими мазками рисует Лем картину первых
шагов коммунистического общества. Обводнение Сахары, безлюдные
заводы автоматы, фотохимические преобразователи, в которых угле-
кислота воздуха и вода превращаются в сахар, атомные реакторы,
управление передвижением облаков, погодой и климатом и, наконец,
искусственные атомные "солнца", подвешенные над полюсами, чтобы
растопить льды и уничтожить вечную мерзлоту, - вся эта фантасти-
ческая техника изображена резкими, но беглыми штрихами: она нужна
писателю для того, чтобы показать на этом фоне людей будущего и
их приключения на страшной планете смерти Венере. "

  "На скрещении влияний Жюля Верна, Герберта Уэллса и Карела
Чапека, западной и советской фантастики, на стыке философии,
кибернетики и теории информации, науки и искусства Станислав Лем
нашел свое собственное, неповторимое лицо, свой стиль."
  Где-то так.

                            *  *  *

  Какими языками владел Станислав Лем. Латинским, немецким, фран-
цузским, английским, украинским, русским.
  М. Каганов:
  "Станислав Лем говорил по-русски. Он им свободно владел."

                            *  *  *

  Станислав Лем и евреи. Лем -- поляк еврейского происхождения.
Еврейского с Лема много не наскрести: он вполне ополячился и 
окатоличился -- честно и до конца, только разве что антисемитом 
не стал.
  М. Каганов:
  "...провожая Лема в аэропорт, я сказал, что у меня для него 
есть 'подарок' на память о вчерашнем выступлении, и протянул ему 
записку, которую на собрании не передал ему. Записка содержала 
вопрос: 'А не еврей ли Вы?' Помню буквально. Лем поблагодарил и 
спрятал в карман пиджака. 
- А каков ответ? - не успокоился я. 
- По Нюренбергским законам я еврей, - ответил Станислав Лем."
  По ненюренбергским законам Станислав Лем был поляк. Наверное,
даже патриот Польши, насколько это возможно для человека, обра-
щённого лицом ко Вселенной и к туманному будущему человечества.
  Внешность у Лема на некоторых фотографиях почти что неврейская, 
а на некоторых уже вроде как и да (так что даже непонятно стано-
вится, как он мог выдавать себя во время немецкой оккупации за
поляка).
  Лем, "Моя жизнь":
  "Мои предки были евреи. Я ничего не знал об иудейской религии; о
еврейской культуре я, к сожалению, тоже совсем ничего не знал;
собственно, лишь нацистское законодательство просветило меня
насчёт того, какая кровь течёт в моих жилах. Нам удалось избежать
переселения в гетто. С фальшивыми документами мы - я и мои
родители - пережили эти годы."
  Загадка львовской природы. Мои предки были энкавэдисты (точнее, 
один дед по матери -- погиб в войну), и моя кровь говорит в моих
жилах, что версия с фальшивыми документами, непонятно откуда
взявшимися, недостаточно убедительная. Особенно на фоне уклонения
от службы в армии -- как советской, так впоследствии и польской.
Как говорится, тенденция, однако. Может, дело было в каком-нибудь
львовском аналоге "списка Шиндлера".

                            *  *  *

  В современном немецком языке нет слова "Lem", но есть сокраще-
ние LEM -- от "Lebendendmasse" (живая масса животного перед
убоем). Бр-р-р!
 
                            *  *  *

  Роман Лема "Магелланово облако". На польском языке издан в 1955
году, на русском -- в 1960. На других языках, вроде, никогда не 
издавался -- из нежелания Лема позориться, потому что роман -- о
светлом коммунистическом космическом будущем. Став в 1960-х годах
осторожным антисоветчиком, Лем начал отзываться об этом романе
как о произведении слабом. В 1990-х, тем не менеее, им была опуб- 
ликована "полная версия": якобы без поправок, деланных по цензур-
ным соображениям.
  В романе много скучных соплячьих рассуждений по общим вопросам.
Гений ещё находился в поисках себя.

                            *  *  *

  "Моя жизнь":
  "Я был хорошим учеником. Потом, Уже после войны, я узнал от
одного пожилого человека, который служил в школьном ведомстве
довоенной Польши, что в 1936 или 1937 году измеряли коэффициент
Умственных способностей учеников всех гимназий; мой коэффициент
интеллекта оказался около ста восьмидесяти, и, по словам этого
человека, я был тогда чуть ли не самым способным ребёнком во всей
южной Польше. О чём сам я и понятия не имел, так как о
результатах обследования не сообщалось. "

  "Я был пожирателем книг. Я читал всё, что попадало мне в руки:
шедевры национальной поэзии, романы, научно-популярные книжки (я
и теперь ещё помню, что одна из таких книг, подарок отца, стоила
семьдесят злотых, целое состояние по тем временам - за семьдесят
злотых можно было купить костюм). Отец меня баловал, ничего не
скажешь. А ещё я рассматривал в отцовских анатомических атласах
(это я тоже хорошо помню) женские и мужские гениталии - особенно
женский 'срам' казался мне чем-то паучьим, он не то чтобы вызывал
у меня отвращение, но, во всяком случае, не имел для меня ничего
общего с эротикой. Позже, став взрослым, в сексуальном отношении
я, насколько мне представляется, был совершенно нормален."

  "Но так как на медицинском факультете я среди прочих предметов
изучал гинекологию и даже проработал месяц акушером в одной из
клиник, то порнография поныне ассоциируется у меня не с
сексуальным влечением, не с радостями соития, а с анатомическими
картинками в отцовских атласах и с моими собственными занятиями
гинекологией. Сама мысль о том, что мужчина может прийти в
сильное возбуждение при одном виде женских гениталий, кажется мне
чрезвычайно странной. Я понимаю, конечно, что тут речь идёт о
'либидо', об ощущениях, 'встроенных' в нашу психику и
запрограммированных эволюцией; и всё же секс без любви - это для
меня примерно то же, что человек, который ест соль и перец целыми
ложками потому, что без соли и перца еда будет пресной. Никакого
отвращения, но также и никакого влечения, пока речь не идёт о
настоящей эротике, о том, что зовётся любовью."
  Надо понимать это так, что Лем был "нормальным", но слабова-
теньким.
  "Лишь тогда, когда я взялся писать 'Высокий Замок', я начал
подозревать, что моя судьба, то есть моё писательское призвание,
уже таилась во мне, когда я разглядывал скелеты, галактики в
астрономических атласах, реконструкции чудовищных ящеров мезозоя
и многоцветный человеческий мозг в анатомических справочниках."

  "...красть боеприпасы со 'склада трофеев германских военно-воз- 
душных сил' (я имел туда доступ как работник немецкой фирмы) и
передавать их какому-то незнакомому мне человеку, о котором я
знал лишь то, что он участник Сопротивления, я считал своим
долгом."

  "...после своих первых серьёзных попыток (то есть первых
научно-фантастических романов) я взбунтовался против канонов
жанра в том его виде, в каком он сформировался и окостенел в США.
Пока я ещё не знал американской научной фантастики (а я не знал
её довольно долго - примерно до 1956 или 1957 года в Польшу почти
не доходили иностранные книги), я полагал, что она ушла далеко
вперёд по пути, намеченному Г. Дж. Уэллсом в 'Войне миров'. Ведь
Уэллс первым взошёл на ту высоту, с которой открывался вид на
возможности жанра в самых крайних его проявлениях. Он предвидел
облик катастрофы и предвидел верно: в этом я убедился во время
войны, когда не раз перечитывал 'Войну миров'."

  "Мы переехали из Львова в Краков, лишившись во время войны всего
своего имущества. В свои семьдесят с лишним лет отец вынужден был
работать в больнице; о частной практике не приходилось и думать.
В Кракове мы жили в одной-единственной комнате, и отцу не на что
было оборудовать собственный врачебный кабинет. Случайно я нашёл
способ поправить наше финансовое положение. Я начал писать
длинные рассказы, которые брали у меня журналы для лёгкого
чтения. "

  "Я стал одним из самых младших участников так называемого Нау- 
коведческого кружка, основанного доктором Мечиславом Хойновским.
Ему я показал свои самые заветные тексты: сочинённую мною 'Теорию
функций мозга' и одну философскую работу. То и другое он объявил
совершенным вздором и принял меня под своё покровительство. Мне
пришлось взяться за учебники логики, методологии науки, психоло-
гии и психотехники (теория психологического тестирования),
истории естествознания и за многое другое."

  "На исходе пятидесятых годов, когда отца уже не было в живых, 
мы (то есть я и жена) смогли обзавестись маленьким домиком на юж-
ной окраине Кракова, где я живу по сей день (совсем рядом появил-
ся недавно гораздо более обширный дом, в гораздо более обширном
саду; когда я пишу эти строки, его строительство подходит к
концу)."

  "Нашему сыну пятнадцать лет. Он неплохо относится к моим
романам, но, пожалуй, поп-музыку, рок-н-ролл, 'Битлз', свой
мотоцикл и автомоторы он любит немножко больше."
  В бытовом аспекте у Лема, надо понимать, не было отстранённос-
ти от всё более гнилой соврменности. Сын Лема своим мотоциклом,
наверное, "доставал" в Кракове мизантропичных любителей тишины,
вроде меня.

  "Источники новых идей постепенно иссякали. Мотивы и темы
окостенели. В конце концов появились гибриды наподобие Science
Fantasy [сочетание научной фантастики со сказочной и магической
фантастикой], а готовые образцы и схемы были поставлены на службу
литературной игре. Чтобы создать что-то действительно новое, тре-
бовался уже прорыв в совершенно иное пространство возможностей. Я
думаю, что в начале своего писательского пути я сочинял исключи-
тельно вторичную литературу. На втором этапе ('Солярис', 'Непобе-
димый') я достиг границ пространства, которое в общем-то было уже
исследовано. На третьем этапе, например в своих псевдорецензиях,
в предисловиях к книгам, которые 'когда-нибудь будут написаны',
или же (как теперь) в изложении книг, которые 'должны были бы
давно появиться, но которых всё ещё нет', я вышел за пределы уже
исследованного пространства."

  "Оглядываясь назад, замечу, что в середине моего писательского
пути меня, вообще говоря, очень мало заботило, в каком отношении
к нашему миру находятся создаваемые мной миры. Между 'иными
состояниями цивилизации' в 'Солярис', 'Эдеме' или 'Возвращении со
звёзд' и нынешним (фатальным) положением земных дел нет какой-
либо отчётливой связи. Однако мои позднейшие книги совершенно
отчётливо обращены к нашему собственному миру, то есть представ-
ляют собой попытку установить ту связь, о которой шла речь выше."
  Абсурдист.

  "Я написал много книг, о которых ничего не сказал здесь, напри- 
мер 'Кибериаду', 'Сказки роботов' или 'Звёздные дневники'. Их
место на карте литературных жанров - в провинциях гротеска,
сатиры, иронии, юмористики свифтовского и вольтеровского образца
- суховатой, язвительной и мизантропической; как известно,
знаменитые юмористы были людьми, которых поведение человечества
приводило в отчаяние и бешенство. Меня тоже."
  Мизантроп.

  "Говоря коротко, я разочарованный усовершенствователь мира. Мои
первые романы были наивными утопиями, так как мне хотелось видеть
будущее таким умиротворённым, каким оно изображено в этих романах
(и они плохи уже потому, что напрасные и наивные ожидания глупы).
Моя монография о фантастике и футурологии была следствием разоча-
рования в беллетристической, а также в выдающей себя за научную
литературе, ибо и та и другая направляли внимание читателя не ту-
да, куда действительно движется мир. Моя 'Философия случайности'
- это неудавшаяся попытка сформулировать основанную на эмпиричес-
ких методах теорию литературы; впрочем, в одном отношении она
оказалась удачной: благодаря ей я уяснил себе, от какого множест-
ва обстоятельств зависят оценка и переоценка литературного произ-
ведения. Однако моя 'Сумма технологии' свидетельствует о том, что
я, правда, разочаровавшийся, но всё же не отчаявшийся окончатель-
но усовершенствователь мира. Ибо я не оцениваю человечество как
'совершенно безнадёжный и неизлечимый случай'."

                            *  *  *

  "Сумма технологии" (1964). Сборник философско-футурологических
эссе. Моя первая попытка читать эту книгу закончилась разочарова-
нием: многословие, слабая структурированность материала (давящие
длинные абзацы), несоответствие моим тогдашним запросам (Лем был,
как говорится, на своей волне, а я -- на своей). Переводилась
только на русский, английский и немецкий.

                            *  *  *

  Мнения о Леме русских национально-озабоченных читателей:
28.03.2006:
  "Был для фантаста слишком скучен, для настоящего писателя 
черезчур мелок. Лем мог стать величиной только в СССР, когда
выбирать можно было только из разрешенного. Лем или Брэедбери. Не
знаю, что он там куда и на кого внес, повлиял, оказал. Меня от
его квадратно-гнездовой фантастики мгновенно бросает в дрему."
  У меня, наоборот, в анамнезе имеется ночное бдение над
"Солярисом". В детстве, правда.

  "Не стал бы славить Лема, даже если бы его творчество мне 
нравилось. Хотя бы потому, что он жид. Я исповедую такой же
принцип, как 'они'. Видели ли Вы жида, который искренне похвалил
бы русского? Да нет их. Только свои - люди, остальные - животные.
Почему же мы должны делать наоборот? Так вот и про Лема я скажу:
'пусть хоть кто он, всё равно гавно и дрянь писателишко'!"
  Вай, какие бывают жестоковыйные люди.

                            *  *  *

  Томаш Лем ("Отец был большим ребёнком", 2009):
  "...если до отца доходила информация о каких-нибудь
катаклизмах, войнах, трагедиях (а доходила постоянно, потому что,
хоть он и утверждал, что телевизора не смотрит, но на самом деле
за новостями следил), независимо от того, где они происходили,
переживал это очень лично, независимо от полного сознания того,
что его переживание не изменит хода событий. Семья должна была в
этом участвовать."
  Меня особенно умилило последнее предложение: когда папа сокру-
шался по поводу голодающих негров, все должны были поддакивать.

                            *  *  *

  Станислав Лем успел перед смертью наделать политических заявле-
ний, к примеру ("Борода Фиделя", 1999):
  "Я не кровожаден, но хотел бы, чтобы Милошевича повесили, - если
ему ничего не будет, это станет страшным знаком для нового века и
доказательством абсолютной безнаказанности."
  Фраза "доказательством абсолютной безнаказанности" даёт основа-
ние расслабиться всем, кто ревнуют Лема к статусу великого мысли-
теля. Так, чудаковатый разговорчивый старичок, у которого случа-
лись неслабые просветления.
  Или вот антиамериканское:
  "...меня вовсе не восхищает концепция Pax Americana: нехорошо,
если одно государство будет единолично решать, что хорошо и что
плохо для мира. После падения коммунистического блока двухполюс-
ный антагонизм сверхдержав распался на череду локальных конфлик-
тов, которые гораздо труднее контролировать и гасить. Я не
ностальгирую по холодной войне, но сегодня вовсе не чувствую себя
в большей безопасности."
  Таки ностальгировал наверняка, только признаваться себе не хо-
тел: постичь феномен (и значимость) устойчивого взаимного сдержи-
вания он был в состоянии.
  Антисоветизм Лема, по-видимому, частью имел желудочно-кишечную
природу (в материальном отношении Лем жил хорошо, но хотел, надо
думать, ещё лучше), частью был данью центральноевропейской интел-
лектуальной моде 1960-х -- 1980-х (равнением на всяких гавелов и
мрожеков).
  До середины 1960-х Лем творил в коммунистическом ключе. Потом
стал осторожным либеральным антисоветчиком. Разочарование в за-
падных подходах, а заодно и в научно-техническом прогрессе насту-
пило в начале 2000-х, и мировоззрением Лема стал мизантропизм.

                            *  *  *

  Лем ("Борода Фиделя", 1999):
  "Наилучшим способом спасения человечества было бы открытие
каких-либо сил, полей либо явлений, предотвращающих приведение в
действие всех атомных бомб, как урановых, так и водородных. Я не
думаю, что это совершенно невозможно, ведь мы вошли в эпоху
неслыханных переворотов в области фундаментальных исследований.
Если бы вдруг оказалось, что все атомное оружие ни к чему не
годно, в мировой политике произошли бы великие перемены. Исчез бы
страх перед атомными террористами, а Россию стали бы считать
огромной помойкой, по которой мечется почти невменяемый Ельцин в
тесной компании миллиардеров и мафиози."
  Визионер сказал ерунду. Великие перемены были бы весьма крова- 
выми. А нужно ведь не это. Но можно похвалить Лема за адекват-
ность представления о характере российской социальной верхушки,
сложившейся при поддержке Запада.

  Лем ("На чашах балканских весов"):
  "Запад проявляет склонность к мономании - была горби-мания,
теперь все уцепились за Ельцина и считают, что, как только Ельцин
уйдет, тут все и рухнет. Такая персонификация проблем огромной
страны и помещение всех инвестиций в одного человека - это без-
умие. Честно говоря, я не дал бы Ельцину взаймы и десяти грошей -
польских грошей. Это человек совершенно потерянный!"
  Лем, надо полагать, весьма приблизился к пониманию упрощённос- 
ти (схематичности, близорукости) западного политического мышле-
ния, к признанию взаимной заманипулированности западных полити-
ческих человеков.

  Лем ("Сложно удивляться...", 2006):
  "Риск, сопутствующий внедрению новых технологий, действительно,
очень серьезен и, вероятно, неизбежен. Однако, я бы сказал, что
куда большие угрозы дремлют в нас самих: человек имеет болезнен-
ную склонность к использованию технологических достижений против
самого себя. Неслучайно, что множество открытий было совершено
для нужд гонки вооружений. Когда-то я сравнил современного
человека с хищной обезьяной, которой вложили в руку бритву. Это
сравнение нисколько не утратило своей актуальности, разве что
обезьяна сделалась еще более алчной."

  "С возрастом на место моего юношеского восхищения возможностями
технологии пришел скептицизм. Может, под воздействием старения,
а, может, парникового эффекта. Мы живем в эру разнузданного по-
требительства. На место существовавшей некогда дилеммы 'иметь или
быть' встал императив 'ПОКУПАТЬ'. Проблема в том, что массы по-
требителей растут лавинообразно, в то время как природные ресурсы
нашей планеты все более сокращаются. Это хорошо видно на примере
нефти, являющейся главной причиной многих современных вооруженных
конфликтов. Наша ненасытность ведет к нарушению равновесия в био-
сфере. Из-за парникового эффекта климат становится все более не-
предсказуемым. Углубляются экономические и социальные контрасты.
Хороший пример тому - достижения современной медицины, доступные
лишь элитарной группе избранных богачей. Столкновение моих идеа-
листических футурологических фантазий с действительностью ока-
залось болезненным разочарованием. Мне удалось более-менее пред-
сказать нынешнее состояние технологии, которой обладает человек.
Проблема в том, что я считал, что мы будем ее использовать совсем
в других целях. У меня была иллюзия, что мы будем руководство-
ваться утилитарными и эстетическими соображениями, а не только
приземленной жаждой прибыли."

  Лем ("Сложно удивляться...", 2006):
  "В России я был несколько раз, еще в шестидесятые годы, когда 
моя первая книга - 'Астронавты' - пользовалась незаслуженной по-
пулярностью во всех странах бывшего восточного блока. Меня прини-
мали с невероятными почестями, я имел возможность встретиться с
множеством известных художников и ученых. Тогда же я познакомился
с Высоцким; он пел мне хриплым голосом свои песни. Ужинал в
компании космонавта Егорова, из кармана у него торчали спрятанные
от воров 'дворники'. Меня тайно пригласили на пиршество в частной
квартире, где собрался цвет российской науки. В поезде 'Красная
стрела', на котором я ехал из Москвы в Ленинград, на завтрак
подавали красную икру и грузинский коньяк."

  "Из российских писателей science fiction мне ближе всех, пожалуй,
Стругацкие, особенно, их 'Пикник на обочине'... Эта книга пробу-
дила во мне своего рода ревность - как будто это я должен был ее
написать. Им удалось найти абсолютно оригинальный подход к клас-
сической теме SF: посещение Земли инопланетянами. Это потрясающая
книга, только ее финал кажется мне натянутым и искусственно
оптимистическим."

  Лем ("Сложно удивляться...", 2006):
  "Мои книги в Америке почти неизвестны, хотя большая их часть была
опубликована по-английски в очень хорошем переводе."

  Станислав Лем и мораль ("Сложно удивляться...", 2006):
  "На человека и его мир я всегда смотрел с точки зрения эволюции.
Благородные человеческие реакции запрограммированы эмпирически.
Впрочем, человечество как род всегда вело себе чудовищно:
немногочисленные деяния, вызванные альтруистическими мотивами,
затмеваются бесконечными убийствами, пытками, кровавыми войнами и
уничтожением целых народов. У каждого века - свой кошмар: сейчас
им стал терроризм.
  Для личного пользования я создал собственный минималистический
этический кодекс: я просто стараюсь вести себя прилично и не быть
ни для кого свиньей. А высшей этической инстанцией я считаю
разум: мы должны руководствоваться прежде всего его голосом."
  Простоватенько. И, кстати, зря он так о свиньях...

  "Несмотря на то, что некоторые считают меня писателем SF, я
рационалист и страшный скептик, который не верит в бермудские
треугольники, НЛО, телепатию, психокинез, духовную жизнь растений
и тысячи других бредней, которыми питается эта литература. Если я
когда-то писал об этом в своих книгах, то исключительно в абсурд-
но-юмористической манере. Я также не верю в жизнь после смерти,
потому что этому нет ни малейших научных доказательств."

  "В 1991 г. я подготовил для немцев прогноз о будущем Западной
Европы. Все явственнее вырисовываются две тенденции. С одной
стороны, мир глобализируется, и растет взаимозависимость
отдельных экономик. Большой капитал свободно перетекает туда, где
он надеется получить прибыль. С другой стороны, мы имеем дело с
противоположным процессом: углубляется изоляция высокоразвитых
стран, которые становятся островами в океане всеобщей нищеты,
защищающимися от напора иммигрантов из более бедных частей мира.
  Социально-экономические контрасты должны неумолимо обостряться:
простой экономический расчет показывает, что на все человечество
благ не хватит. Сейчас мы начинаем испытывать недостаток в нефти,
что косвенно вызвало волнение на всем Ближнем Востоке. Со
временем сырья будет все меньше, а, между тем, спрос будет
постоянно расти. Наша измученная планета попросту перенаселена, и
единственным решением кажется контроль над рождаемостью, но с
этим, в свою очередь, никак не хочет согласиться церковь.
  Не существует экономического учения, которое могло бы объяснить
нынешние социальные и экономические процессы. Неизвестно до
конца, даже что такое глобализация, но у нас есть дикие толпы,
протестующие против нее на улицах. Правительства отдельных стран
беспомощны, Интернет замусорен, политики некомпетентны, СМИ
вынюхивают только кровь и сенсации, наука меркантилизирована."
  Можно сказать, стихийный модералист.

  "Многие годы Польша жила в тени могущественного соседа, которым
была Россия. Порой это соседство было тягостным и подавляющим.
Сложно удивляться тому, что мы страдаем от своего рода российско-
го комплекса. Потребуется немного времени и смена поколений для
того, чтобы все вернулось в норму.
  Лично меня страшно раздражает антироссийская риторика президен-
та Качиньского, однако, я считаю, что большую часть его высказы-
ваний не стоит воспринимать серьезно. Я многократно повторял, что
непременным условием экономического развития и суверенитета
Польши являются добрососедские отношения с Россией. Россия для
нас ближе всего как в геополитическом, так и в культурном плане.
Нет смысла обижаться друг на друга и ворошить прошлое, за что
немалую долю ответственности несут экстремисты с обеих сторон."

  "Во время Второй мировой войны история сдвинула Польшу с места
как какой-то старый пустой шкаф. Это неизбежно должно было про-
изойти ценой множества человеческих трагедий. Львов был польским
городом, в котором я родился и провел свою молодость. Я чувствую
себя изгнанным оттуда: моя семья потеряла все свое имущество, и в
сорок шестом году оказалась в Кракове без средств к существова-
нию."
  Получается, Лем -- немножко из "бывших": имущественно пострадал 
от большевиков, освободивших его от нацистов.

                            *  *  *

  Станислав Лем в одном из последних интервью ("Станислав Лем:
Матерь Божия не явится" / "Przeglad", Польша, 21.12.2005):
- Я хотел задать вам вопрос, есть ли у жизни смысл, но он так
широк или так банален, что я спрошу вас иначе: каково будущее
жизни?
- Если вы спрашиваете о будущем человечества, то, думая об этом,
я неизменно ощущаю беспокойство. Мы идем прямиком к ядерному
конфликту. Однако, я не знаю, когда произойдет окончательное
столкновение - если бы знал, то наверняка сидел бы сейчас у
американского президента в бронированном сейфе.
- Это страшный прогноз. 
- Страшный, но подтверждаемый фактами. 
  (...)
- А польские правые, которые только что пришли к власти? 
- О чем тут говорить, если Польша - захолустье цивилизации,
которое на самом деле не имеет никакого веса в мире? (...) Я
всегда думал, что близнецы более разумны. Между тем, попытка
решить проблемы Польши ужесточением уголовного кодекса - это к
сожалению, игры и забавы малого Яся: дайте мне большую палку и
все у меня встанут по местам. И говорить об этом не стоит.
- Может, не стоит, но я вижу, что у вас это все-таки вызывает
эмоции.
- Разумеется, негативные. Потому что, когда кто-то твердит, что
трижды семь - сорок, трудно сидеть спокойно. Будь я на тридцать
лет моложе, мне бы опять захотелось уехать из Польши. Только
некуда.
- ? 
- Да, везде неприятно. В Швейцарии скучно, в Соединенных Штатах -
глупо...
- Однако, я буду настаивать, что нам надо сказать пару слов о
Польше. Что еще вам здесь не нравится?
- То, что мне талдычат, что у мне три ноги, в то время, как их у
меня две. Например, что нам дала совместное с Соединенными
Штатами вторжение в Ирак? Дырку от бублика. Зачем нам дальше
держать свои войска там? Или выплаты молодым матерям? Я разделяю
мнение, что, если женщина решится родить ребенка только ради
денег, то ее нужно лишить родительских прав, потому что у нее
отсутствует разум. За тысячу злотых (ок. $300 - прим. пер.) муж
этой женщины пару раз напьется, а ребенка на эти деньги не
воспитаешь.
- А что вы думаете о люстрации? 'Рассчитаться с прошлым'
начертано у Качиньских на знаменах.
- Это бессмысленно, потому что нужно смотреть в будущее, а не в
прошлое. Сегодня о Мрожеке (Mrozek) (2), которого мучила Служба
Безопасности и он выехал из страны, говорят, что он насмехался
над Польшей. Что за бред! Все наше копание в истории заключается
в том, что, если один идиот что-то скажет, то потом с этим не
справиться сорока философам. Сегодня мы стоим перед другими
вызовами. А эти орды мохеровых беретов (3) нисколько нам не
помогут, если какие-нибудь арабы захотят подложить бомбу в
варшавском метро. Какое-то время назад был проведен эксперимент,
целью которого было проверить бдительность польского общества в
случае террористического акта: в общественном месте подложили
сверток. И что? Кто-то сообщил полиции? Нет, потому что некий наш
соотечественник его попросту украл. Таково состояние нашей
гражданской сознательности. И над этим надо работать, а не над
прошлым, которого уже нет и не будет.
- Вы считаете, что мы не готовы к угрозам, которые несет
современный мир?
- А что, политик выиграет выборы, если станет продавать людям
чувство угрозы, даже если она совершенно реальна? Политики
предпочитают рассказывать сказки. 
  (...)
- (...) А мир действительно движется к пропасти. Иракский вопрос
запущен. Сирия тоже не особо чиста. Тегеран наверняка не
испугается Совета Безопасности ООН. Я действительно считаю, что
неважно, кто президент Польши. Важно, кто президент Америки.
Каждый день несколько десятков человек гибнет в Ираке, а этот
болван говорит, что ситуация улучшается. Ну, что сделать с таким
человеком?
- Может, импичмент? 
- Для этого нет никаких конституционных оснований. А даже, если в
него попадет какой-нибудь гнусный араб, то у нас есть
вице-президент Чейни (Cheney), который не лучше Буша. Именно
из-за таких людей состояние мира все хуже.
- Вижу, вы остались при своем мнении, высказанном в беседах со
Станиславом Бересем (Stanislaw Beres) - что миром правят идиоты
или безумцы?
- А разве не так? 
  (...)
- (...) Мой знакомый, писатель Радек Кнапп (Radek Knapp), живущий
в Австрии, был по приглашению во Львове и, вернувшись,
рассказывал мне с ужасом, что вода там бывает три часа в день,
мостовые не чинились с 1939 г. Для меня это особенно болезненно,
ведь я родом из Львова.
- Вы видите какие-то шансы для Польши в Европейском Союзе? 
- А что, вы думаете, можно, как Рома Гертых, одновременно быть
противником ЕС, и ждать денег Евросоюза? За что они должны нам
помогать? За то, что их не любят? На самом деле, это очень
сложный вопрос, потому что мы с какой-то удивительной страстью
вредим самим себе. Когда я читаю западные газеты, а делаю это
регулярно, я не нахожу там какого-то особого интереса к Польше.
На самом деле, им на нас наплевать, но если уж напишут, то чаще
всего плохо. Однажды мы об этом пожалеем. И о многих других
вещах.
(...)
- Как вы думаете, почему после 16 лет т.н. свободы выборы
выигрывают, что тут скрывать, обскуранты?
- Сто шестьдесят лет - мало, что там шестнадцать. Единственное,
чему мы можем радоваться - это свобода прессы и отсутствие
института цензуры. Все остальное выглядит так, как оно выглядит.
Например, интеллигентов, имеющих вес в сегодняшней Польше, можно
поместить в эту комнату, в который мы сейчас разговариваем.
  (...)
- А польская наука? 
- (смех) Какое там! У нас в области науки нет ни одного Нобеля,
так что о чем говорить? Сегодня в Польше каждый может стать
профессором, профессоров у нас полно, только вот это пугающее
количество не хочет переходить в качество. Мой сын изучал физику
в Принстонском университете, у него научная степень. Вернулся в
Польшу. И что ему тут делать? Руками ловить атомы?

  (...)
- И еще один польский грех: антисемитизм. Мне удивительно то, что
польское правительство высоко ценит радиостанцию, на волнах
которой юдофобские разговоры - обычное дело.
- Что ж, антисемитизм глубоко укоренен в общественном сознании.
Это хорошо иллюстрирует один из рассказов Мрожека: слышны
какие-то выстрелы, кто-то спрашивает: 'Что здесь происходит?' и
слышит в ответ: 'Да ничего такого, по каким-то там евреям
стреляют'. Антисемитизм опирается на простую схему: они хуже, чем
я. А тем, кто хуже, может быть каждый: коммунист, масон, гей. Это
никак не задевает польскую ментальность. Но не только это. Нам не
хочется биться с мыслями, нас не интересует разум. Нам бы пойти в
воскресенье в церковь, а после обедни тут же обо всем забыть. Так
безопаснее.
- Вы обратили внимание, что мы страшно любим жаловаться? Я
постоянно слышу, что сегодня жаловаться - ужасно непопулярно.
- А что делать, если в Польше нет ничего хорошего, кроме красивых
девушек. Может, они не всегда умны, но, по крайней мере, хорошо
выглядят. Это уже что-то, вы так не считаете?
  (...)
- (...) Я прошел уже через столько политических систем, что могу
жаловаться, сколько мне вздумается, тем более что я не считаю то,
что пережил, особенно воодушевляющим: Советы, немецкая оккупация,
потом опять Советы, потом ПНР, а теперь - неизвестно что. В
начале этой беседы вы хотели спросить меня о смысле жизни, но
уклонились от этого вопроса. А я охотно отвечу: все зависит от
того, где и когда живешь. Мы с женой часто удивляемся тому, что
все это пережили, и как-то получилось. Но получилось ведь.
- Вы видите какую-то надежду? 
- Для мира? Жалкие перспективы. Как можно эффективно бороться,
например, с усиливающимся терроризмом, когда в этом случае
неэффективна даже угроза смертной казни? Ведь они только и ждут
того, чтобы умереть. Так, как я сказал вначале: медленно, но
необратимо мы идем к ядерному конфликту. И это никакое не
открытие, а очевидность.
  Назовём вещи своими именами: Станислав Лем здесь почти прекра-
сен. Но: ЕСЛИ ДАЖЕ К СТАНИСЛАВУ ЛЕМУ НЕ ПРИСЛУШИВАЮТСЯ в столь
важных вопросах, то получается, что думающему человеку нет смысла
стремиться к популярности ради продвижения своих идей. Лема он в
массовом внимании вряд ли превзойдёт, а оно ему всё равно не
помогло достучаться с серьёзными вещами ни до лидеров, ни до
масс, ни до хотя бы интеллигенции. Лем умер непонятым. Да, он не
предложил решений, но он хотя бы указывал на угрозы. А подавляю-
щее большинство людей по-прежнему не признаёт существования этих
угроз.
  Я никогда не слышал и не читал, чтобы мнение Лема в русскоязыч-
ном пространстве использовалось как аргумент. Или хотя бы цитиро-
валось. Зато доводилось встречать ссылки на некого рассеянного
склеротика Хокинга, у которого только один палец шевелится. А ещё
на осьминога, который исходы футбольных матчей якобы предсказывал
-- через отдавание предпочтения той или иной кормушке. Про осьми-
нога даже появилась огромная статья в Википедии (про меня -- ещё
нет), а что касается склеротика, то люди западоидного склада тут
наверняка клюют на инвалидность: подсознательная тяга к ущербно-
му. Одни концептуальные вещи плебс почему-то пожирает охотно, от
других же носяры воротит.

                            *  *  *

  Станислав Лем -- наиболее часто переводимый польский писатель
(но спрос -- это, разумеется, не надёжный показатель качества, да
и что считать качеством -- тема сложная). Лем жил, как умел. Если
кто считает, что он жил неправильно, пусть попробует лучше.


Потрясающий Станислав Лем.

                            *  *  *

  Томаш Лем ("Отец был большим ребёнком", 2009):
  "Не был нелюдимом. Любил оставаться наедине, но с сознанием, 
что за стеной есть близкие, которые являются для него поддержкой,
прежде всего духовной."
  "Уходил спать в девятом часу вечера. Зато вставал в третьем или
четвёртом часу утра."

                            *  *  *

  В интеллектуальной жизни Станислава Лема могут быть выделены
следующие периоды:
1) детский (деструктивный); представлен в "Высоком замке";
2) молодецкий (исследовательско-конструкторский, слесарно-свароч-
   ный, студенческий); представлен частью в "Высоком замке";
3) советский (он же научно-фантастический);
4) антисоветский (он же философско-футурологический);
5) мизантропецкий мизантропический (он же публицистический).

  Антикоммунистом Лем стал из-за разочарования в коммунизме и под
влиянием центральноевропейской интеллигентской моды на антикомму-
низм в 1960-х. Мизантропистом Лем сделался из-за разочарования в
антикоммунизме, в "свободном обществе" (которое он таки посмотрел
с близкого расстояния в 1982-1988 годах, плюс молодёжные довоен-
ные впечатления от "буржуазной" Польши). Но мизантропизм -- это
ПАССИВНАЯ позиция по отношению к массовому человеку -- неумному,
стадному и т. п. Активная, практическая, творческая позиция по
отношению к тому же самому -- это модерализм. Но до модерализма
Лем доразвиться не успел -- по простой естественной причине: умер
(от старости и болезней, нажитых неумеренностью).

                            *  *  *

  Время Станислава Лема. Какой-нибудь автомобильный смог над ка- 
ким-нибудь Лос-Анджелесом воспринимался как делание себе в шта- 
нишки юной космической цивилизации, только-только начавшей выле-
зать из своей земной колыбели. Будущее виделось по большей части
размашистым, величественным и прекрасным. В массовом воображении
космические корабли почти уже бороздили просторы Вселенной. До
звёзд было чуть ли не рукой достать. Химия, атомная энергетика,
генетика, область искусственного интеллекта и т. п. обещали
колоссальные успехи совсем уже скоро. Людям вот-вот должны были
покориться и время, и пространство, и микромир, и антимир, и
глубины, и тайны истории, и вообще всё-всё-всё. В СССР даже было
обещано, что "нынешнее поколение людей будет жить при коммуниз-
ме", а коммунизм, разумеется, виделся таким чарующе-совершенным и
креативно-могучим, как в "Туманности Андромеды" Ивана Ефремова. И
выражение "глобальные проблемы" ещё было совсем не в ходу -- не
говоря уже о фразе "глобальная катастрофа".
  Люди так и не поняли, что это был приблизительно ПИК их органи-
зационного развития и что в последующем всё более активизировался 
процесс САМОРАЗРУШЕНИЯ цивилизации -- частью под видом дальнейше-
го прогресса, состоящего в накоплении вредных вещей и в усилении
их неявного вредного действия. Лем был гением и напоследок сумел
это уловить и хоть что-то об этом сказать, но его толком не
услышали. Потому что процесс саморазрушения цивилизации задеват в
первую очередь интеллектуальную сферу.
  Человеки, вы никогда не задумывались, почему представители
инопланетных цивилизаций всё ещё не прибывают в ваши космопорты и
почему в космосе вообще нет признаков, что эти цивилизации сущес-
твуют? Скорее всего, не потому, что они автаркичны и экономны или
слишком совершенны, чтобы быть для вас заметными и вступать с
вами в контакт как с приблизительно равными, а потому что они
элементарно ПОУНИЧТОЖАЛИ САМИ СЕБЯ. Каким образом? Да вот прибли-
зительно таким, каким вы это теперь с собой делаете.
  Кстати, крушение социалистической системы было частью процесса
саморазрушения человеческой цивилизации. Потому что в основе со-
ветского проекта лежали 1) некоторый отход от животной природы, 
в частности, преодоление инстинкта наживы, 2) плановое ведение 
хозяйства в национальном масштабе, предполагающее более высокий
уровень планирования и прогнозирования, чем при самоорганизующем-
ся рынке. То и другое являло собой важные элементы прорыва от че-
ловеческого к сверхчеловеческому. Не удался не противоестествен-
ный советский эксперимент: не удался прорыв к более высокому че-
ловеческому качеству. Кто видит в советском опыте только неудачи,
злоупотребления, ошибки, глупости, ложь и эксцессы, тот не зрит в
корень, за примешанным не замечает основного.


Надгробие Станислава Лема на кладбище Сальватор в Кракове.


Из обсуждения:
10.04.2015:
  "Так, может быть, Лем и не еврей вовсе, а поляк еврейского
происхождения, ведь к еврейской культуре он никакого отношения не
имел? Вот как видный американский политик и бывший боевой летчик
сенатор Барри Голдуотер - он частично еврей по происхождению, а с
цивилизационно-культурной точки зрения - чистый американец, да
еще и правоконсервативный и националистический. Или Карл Маркс -
все говорят, что он типа еврей, но с культурной точки зрения, он
не еврей а настоящий немец. Вместо синагоги ходил в бирштубе и
пил пиво. Философию свою строил на немецких философах типа Гегеля
и Фойербаха. Евреев недолюбливал. Общался с нееврейскими людьми
преимущественно. Художник Левитан - русский художник еврейского
происхождения, а Марк Шагал еврейский художник. В культурном
отношении, а не по измерению черепов."
  А я по самовосприятию самурай (ленивый, правда: см. мой одно- 
имённый опус). Watakushi-wa samurai-de aru. И что из того? Я даже
дома обычно не в кимоно хожу. Ладно, почти убедили. Может, напишу
чего про инициативную смену этничности. Только не сразу.
  Ещё вспомните нациста еврейского происхождения Юлиуса Штрайхе-
ра. Культурная надстройка-то может быть любая, но гены -- это Вам
не хаханьки: хоть где-нибудь да выпрут. Желание сменить этнич-
ность -- вроде желания сменить пол. Тема, конечно, интересная, но
сложная.

26.05.2021:
  "У Лема много заумных слов, и особо смешит выпячивание цитат на
иностранном к месту и не к месту. А также перебор с философскими
терминами, когда спокойно находятся более простые и точные слова.
Если читатель раз за разом должен лезть в терминологический сло-
варь, то после пятого лазания этот читатель теряет интерес к 
тексту."
  У меня от чтения писем Лема и некоторых нехудожественных его
текстов осталось впечатление, что он там рисуется, самолюбуется,
купается в славе, мегаломанит, графоманит, местами намеренно
гонит мутную заумь с прицелом на бабло.
  Пытаюсь вспомнить, какие идеи я заимствовал у Лема. Пока полу-
чается, что никаких. Вот я критиковал Льва Гумилёва, но он хотя 
бы убедил меня в том, что монголо-татарского ига на Руси не было,
а был симбиоз. А ещё он привил мне уважение к кочевым культурам
вообще и к тюркским в частности. А ещё показал, что за пределами
Средиземноморья и Европы происходило ("вокруг Каспия") ещё много
чего. Или взять Александра Зиновьева. Его я тоже критиковал, но
от него мной кое-что было взято на вооружение. К примеру, "оди-
ночество -- плата за исключительность". Или идея, что наилучшие
шансы в карьере -- у среднеподлых индивидов, а не у честных. Или
что значительная часть так называемой науки -- это псевдонаука,
как ни пыжатся её носители. А что у меня от Лема-то?!
  Стоп, у него ж есть остроумная схема вариаций сюжетов так назы-
ваемой научной фантастики. В принципе и я мог бы её использовать 
при кропании своего опуса (чем чёрт не шутит), но в моём случае
её полезность сказалась иным образом -- сдерживающим: раз уж до
построения таких схем дело дошло, значит, вся область так называ-
емой научной фантастики заезжена до тошноты.
  Верю, что из Лема нацеживать особо толковое МОЖНО. И в не со-
всем уж малом количестве. Именно толковое, а не заумное, имитиру-
ющее гениальность. Но это будет стоить большого труда. И пусть
этим занимаются, может, другие, а я лишь с благодарностью
использую их достижения.

  "По-моему, мировоззрение Лема наиболее полно выражается в полу-
художественных (низкожанровых) произведениях - мегациклах 'Кибе-
риада' и 'Приключения Ийона Тихого'.
  В целом, пессимист и скептик. Вроде Шопенгауэра, но дополните-
льно усиленный трагедиями ХХ века.
  Человек у него - существо, не способное испытывать счастье, 
даже если дать ему безграничную власть как угодно переделывать
Вселенную по своему желанию. И в этом воображаемом случае оно
испортит жизнь и себе, и другим. Жизнь представляется Лему адом с
бесконечным количеством кругов, где всегда есть куда скатиться
ещё ниже. И приличный человек обязан этому противостоять, а не
расслабляться.
  Тем не менее, у Лема это сочетается, во-первых, с юмором, а, 
во-вторых, с влюблённостью в науку и её достижения. Он не верит,
что открытия принесут людям счастье, но... по крайней мере,
способен радоваться им сам. До конца дней он выписывал множество
специальных журналов, чтобы следить за развитием человеческой
мысли."
  Странно, я как бы тоже пессимист и скептик, но Лем моим подсо-
знанием как концептуалист не принимается (а моё сознание только
фиксирует этот факт). Автор умненького занимательного художест-
венного читва, но не более того.
  Я отнюдь не против усилиться Лемом (мне всё равно, кем усили-
ваться, я даже Шандором Лавеем успешно вооружался), но процесс не 
пошёл, хотя "Сумму технологии" я добросовестно пробовал читать 
ещё будучи студентом.
  Допустим, Вы верно ухватили суть лемовской как бы философии
(достало терпения вгрызться). Скажу о ней вот что. Рядом с моде-
рализмом и научным мизантропизмом это какая-то наивная чепуха
типа той, которой полно у древних. Это даже не предшествующая 
ступень концептуального развития, а что-то чуть ниже. Полагаю,
"отсталость" Лема маскируется его современным языком, хорошим 
стилем и влиянием осведомлённости Лема о всяких научно-техничес-
ких "достижениях", из-за чего у большинства его читателей и не 
возникает беспокойства по поводу качества лемовских рассуждений.
  Лем ИМЕЛ ВРЕМЯ на то, чтобы замахиваться на всякие обобщения и 
визионерства, весьма ПООЩРЯЛСЯ в подобных своих усилиях и много
чего умненько-мутненького в этих областях успел насочинять, но
реально толковое, хорошо структурированное, практически ценное,
НАУЧНОЕ у него не получилось. Сегодня он -- часть гигантского
концептуального болота, в котором увязают ищущие умишки не без 
способностей, если неосторожно туда суются. Скажем, его "Сумма 
технологии" -- отнюдь не вещь на каждый ученический или интеллек-
туальский стол, а ведь должна бы такой быть. Правильнее было бы
выбрать у Лема десяток "нормальных" художественных книжек и реко-
мендовать их для массового чтения, а "мыслительские" опусы Лема
оставить специалистам по абсурду и зауми.
  "Хм... Вижу, что оказался в роли Рабиновича, который напел 
Шаляпина по телефону, - неизбежно исказил и упростил суть дела. 
Лучше остановлюсь.
  Уточню только, что про художественные произведения и говорил. 
Мне больше всего нравился том 'Кибериада' из собрания сочинений -
это 'Сказки роботов', 'Приключения Трурля и Клапауция' и т. д. 
до 'Рассказа второго размороженца'.
  А 'Сумма технологий' меня тоже несколько разочаровала."
  Вы же знаете, что я не хочу Вас как-то задеть. С ВАШЕЙ подачи я 
заглянул в "Кибериаду", в сказочку "Как уцелела вселенная". Так 
вот, если честно высказать впечатление, то эта сказочка -- закон-
ченная абсурдистская хрень. И по моим наблюдениям такие вещи по-
чему-то нравятся преимущественно евреям. И даже тянут на этничес-
кий признак, пусть и не очень надёжный. Вот что-то ж передаётся 
от поколения к поколению. Через семейное воспитание, наверное.
  У каждого этноса свои культурные особенности, свои заскоки, а
мерила тяжести заскоков у нас нету, ладно. И в каждом этносе
большинству особей представляется, что уж они-то беззаскочные, а 
заскоки -- да ещё какие -- удел других этносов.
  Станислав Лем не обвиним в том, что сочинял по-своему, по-ев-
рейски: делал так, как получалось, а кому не нравится, пусть не
читает.
  Есть писатели... эээ... скажем мягко, еврейского происхождения,
которые строчат неотличимо от неевреев. К примеру, трудно найти 
еврейское в романе "Два капитана" Вениамина Каверина. Или в пове-
сти "В августе 44-го" Владимира Богомолова. А вот в случае Стани-
слава Лема это не так. По крайней мере, если судить по "Кибериа-
де": тут уж еврейскость прёт вовсю, хотя убедительно объяснить её
наличие -- дело хлопотное, поскольку она в строе мысли, а это ма-
терия тонкая.
  Не буду утверждать, что в аспекте этничности Богомолов и Каве-
рин -- правильные писатели, а Лем -- неправильный: каждый народ 
имеет право в литературном обслуживании по-своему, и каждый писа-
тель имеет право честно переходить на сторону другого народа или
работать надэтнично (по-моему, нехорошими являются только 
"агенты", маскирующиеся под родных или "общечеловеческих", но 
работающие подрывниками и пропагандонами в интересах своего ис-
ходного этноса). И я нормально потреблял произведения писателей,
сочинявших и вовсе по-еврейски. К примеру, Шолома Алейхема и
Мойше Сфорима. А вот в аспекте абсурдизма и как бы философии (на
самом деле зауми) я уже могу уверенно утверждать, что Каверин,
Богомолов, Рабинович (который в данном случае Шолом Алейхем) и
Абрамович (Менделе...) -- авторы правильные, а Станислав Лем --
нет. От Лема портятся мышление и мировоззрение.

Литература
  Андреев, Кирилл "Четыре будущих Станислава Лема" (предисловие к
  повести Станислава Лема "Магелланово Облако"), 1965.

  Лем, Станислав"Возвращение со звезд", 1961.

  Лем, Станислав "Высокий замок", 1966.

  Лем, Станислав "Моя жизнь", 1983.

  "Станислав Лем: Матерь Божия не явится" / "Przeglad", Польша,
  21.12.2005. Сайт inosmi.ru.

  Станислав Лем: "Сложно удивляться тому, что мы страдаем от
  своего рода российского комплекса" ("РИА Новости", Россия)
  18-27.01.2006. Сайт inosmi.ru.

  Каганов, Моисей "Я был знаком со Станиславом Лемом".

  Katarzyna Janowska "Rozmowa z Tomaszem Lemem: Ojciec byl duzym
  dzieckiem", 22 wrzesnia 2009. Сайт www.polityka.pl

  Сайт lem.pl