"Единица -- вздор, единица -- ноль."
Владимир Маяковский
Честно говорю: я хотел уже забросить это написание критиканских
статей, потому что надо ведь сберечь остаток сил на попытки вы-
жать из себя ещё хоть немного первичного "конструктива" и потому
что так или иначе мало кто эти статьи читает, а если всё же чита-
ет, то пишет мне потом дурацкие гадости. Но задело следующее:
"Окуджава пожаловался, что ему не дают чаю. Он не знал ни слова
по-французски."
Это из книжки модного Дмитрия Быкова "Булат Окуджава", приклю-
чение Окуджавы во французской больнице. Ну и как такое восприни-
мать без ругательств?! Прежде всего, чтобы, живя в России, не
знать НИ СЛОВА по-французски, надо быть как минимум олигофреном,
поскольку иначе хоть какие-нибудь "бонжур", "мерси" и т. п., как
ни уворачивайся, в сознании да зацепятся, так что, хотя Окуджава
-- верю! -- был во французском ни в зуб ногой, его благожелатель-
ный биограф со своим "ни слова" оказывается немножко небрежным в
словах. Далее, если Окуджава не просто корчил из себя интеллиген-
та старой закалки, но вдобавок рискнул писать "Свидание с Бона-
партом" и ещё что-то там о российских дворянах, а вдобавок видел-
ся своим поклонникам где-то даже своеобразным как бы почти арис-
тократом и совсем уже выраженным воплощением интеллигентских до-
стоинств, то выучить что-нибудь из французского ему следовало
хотя бы для того, чтобы плотнее войти в тему и в образ.
* * *
Булат Окуджава 34 года (с 1959 по 1990 г.) состоял в коммунис-
тической партии, а потом, когда разрешили, превратился в большого
антисоветчика. Чтобы понять причину случившегося, надо разобрать-
ся в складе личности этого так называемого барда.
Если попробовать выразить в нескольких словах суть Окуджавы
(составить, так сказать, его формулу), это будет коллективизм,
плотная интегрированность в интеллигентскую прослойку общества.
Это был человек среды, весь в друзьях (кстати, в значительной
части еврейских), всегда нарасхват. Всё значимое, что Окуджава
делал, он делал за компанию, увлекаемый общим движением: за
компанию попал на фронт, за компанию вступил в компартию и вышел
из неё, за компанию подписал гнусненькое письмишко "сорока двух"
и т. д.
Нехорошим следствием интегрированности Окуджавы была его интел-
лектуальная несамостоятельность: он всегда держал шеренгу.
От пишущей творческой знаменитости ожидаешь чего-то умненького
особенного, но на самом деле серьёзное (то есть не выпендрёжное)
интеллектуальное оригинальничанье обычно больше вредит карьере,
чем способствует ей. Значительные дела не делаются без поддержки,
а чтобы человека поддерживали, ему надо быть понятным и приемле-
мым для других. Хорошо воспринимаются те, кто в умственном отно-
шении "первые среди равных", а не те, кто в своих соображениях
пошли в отрыв от общественности.
Окуджава -- далеко не self-made-man, а, можно сказать, проект
московской интеллигенции, продукт московского интеллигентского
коллективного ума, вполне отразивший постигательную ограничен-
ность этого ума и его моральную нестойкость.
Окуджава -- певец во стаде московских интеллигентствующих ин-
тернациональных баранов, до тошноты культурных и утончённых, но
жутко слабых на замашистый креативный конструктив (или на
конструктивный креатив -- тоже звучит). Пока им не урезают их
жирного пайка, они -- чеховы и короленки, хоть к зияющим ранам
прикладывай, а если над пайком нависает угроза, они норовят
настрочить какое-нибудь "письмо 42-х" (с призывом к расправам над
теми, кто интеллектуально независимы или принадлежат другому
стаду). Они берут числом, сплочённостью, прилипчивостью к местам
раздачи благ.
Щупленький, лысенько-усатенький, очкастенький, он в своей внеш-
ности наверняка мог бы что-то и подправить, чтобы выглядеть...
агрессивнее, что ли (у кавказцев хорошо отрастают ужасные чёрные
бороды, заставляющие вспоминать значение таких слов, как "абрек"
и "газават"), но, ему, видимо, хотелось удержаться в типажике
безобидного литератора и рассужденца о совести. Нашим столичным
евреям он был не в последнюю очередь дорог за то, что тоже был не
вполне русский: армяно-грузин предположительно с лёгкой
"евреинкой", как любовно выражался Сергей Юрский (иначе говоря, с
"прожидью", как грубо вывякивают гнусные антисемиты; sorry, слово
такое существует, оно не матерное, и надо хоть где-то зафиксиро-
вать его для истории -- как некоторые не вполне русские литерато-
ры фиксируют русский мат, -- а то потомки будут думать, что его не
было), интернационалист в московских палестинах, дежурящий по
апрелю по интеллигенции в прокопченной выхлопными газами столице
"империи зла" в отрыве от прекрасных кавказских корней и ландшаф-
тов, а также от дивного Чёрного моря.
Окуджава был лирическим выразителем настроений своей социальной
среды -- интернациональной московской интеллигентской шушеры,
слегка прикормленной властью и в заметной степени еврейской. Окуд-
жава всегда был "вместе с народом", правда, не со всем народом, а
только с московской интеллигентствующей его частью. Вместе с этим
особенным народом он и колебался по отношению к "линии партии".
* * *
Повоевать Окуджаве довелось совсем мало, но в ограниченности
своего фронтового опыта он, похоже, не виноват. Вдобавок заметим,
что очень многие его приблизительные ровесники из числа популяр-
ных людей не имели даже такого опыта, как у него, а отсиделись за
чужими спинами в ташкентах.
* * *
Из аннотации к книге Д. Быкова "Булат Окуджава" (напомним себе,
что аннотацию к книге обычно составляет или хотя бы одобряет сам
её автор):
"Имя Булата Окуджавы (1924-1997) для нескольких поколений чита-
телей и слушателей стало синонимом понятий 'интеллигентность',
'благородство', 'достоинство'. Кажущаяся простота его стихов и
песен давала возможность каждому применить их к себе, пропитать
личными биографическими обстоятельствами, в то время как в
биографии самого Окуджавы в полной мере отразился российский ХХ
век - арест родителей, война, бурная популярность времен
оттепели, официальное полупризнание и трагические разочарования
последних лет. Интерес к жизни и творчеству Окуджавы остается
огромным, но его первое полное жизнеописание выходит в свет
впервые. Его автор, известный писатель и публицист Дмитрий Быков,
рассматривает личность своего героя на широком фоне отечественной
литературы и общественной жизни, видя в нем воплощение феномена
русской интеллигенции со всеми ее сильными и слабыми сторонами,
достижениями и ошибками."
О феномене интеллигенции (не только русской).
Культура и коллективизм помогают интеллигенту выживать, произ-
водить положительное впечатление и иногда даже успешно творить
при недостаточности собственного ума. Интеллигент сохраняет,
пропалывает, верифицирует, перевирает и распространяет культуру,
может быть, кривляется в ней, но он её, как правило, НЕ СОЗДАЁТ.
Для созидательных действий ему не хватает не таланта даже, а
внутренней свободы: он слишком придавлен своим культурным бага-
жом, всякими нормами и устоявшимися фикциями своего окружения.
Свобода от норм -- не в том, чтобы, к примеру, публично и всуе
произносить слово "жо..." (это на самом деле банально, примитивно
и прорывов к новому не обеспечивает), а в готовности подвергать
рискованному сомнению любой тезис, особенно если он популярен.
Интеллигент не может существовать сам по себе -- вне родного
ему слоя интеллигенции. Это как муравей не может существовать вне
муравьиной семьи (а пчела -- вне пчелиной). Муравьи (и пчёлы)
что-то из себя представляют лишь благодаря взаимной поддержке, и
точно так благодаря взаимной поддержке что-то из себя представля-
ют интеллигенты.
Оторванный от среды солидарно поддакивающих особей интеллигент
оказывается слабым и беззащитным в интеллектуальном аспекте: его
банальности не выдерживают простейшей критики со стороны самосто-
ятельных крепких практичных умов, тем более -- умов действительно
творческих.
Поскольку у креативненьких интеллигентов талантики обычно так
себе, среда приобретает для них огромное значение: она поправляет
грубые ошибки, подпитывает идеями, подзаражает культурой, избав-
ляя от необходимости много читать, думать, работать над собой.
Среда подсказывает карьерные ходы, предоставляет возможности для
обмена весомыми любезностями. Поэтому у большинства креативных
интелигентных человеков имеет место сильная настроенность на
кучкование с себе подобными. Чем слабее способности у пробующего
творить интеллигента, тем теснее он жмётся к коллегам. Да, в
отношениях с братьями по разуму имеет место и конкуренция, но
кучкой легче оттеснять от кормушек другие кучки, а также давить
на власти, чтоб те сыпали в кормушки всего побольше.
(Кстати, если о кормушках. У Окуджавы есть песня с показатель-
ным названием "Союз Друзей". В ней имеются такие слова:
Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке.
Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть по одиночке.
У меня получилась вот такая текстовая вариация на ту же тему:
Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке:
К кормушкам всех пускать нельзя,
У нас ведь есть сынки и дочки!
)
Из окуджавова талантика выжалось много единственно благодаря
среде -- благодаря тому, что он "не отрывался от коллектива".
У людей тусовки их творчество всегда получается более или менее
совместным -- вследствие интенсивного обмена информацией. Кто
вписался в литературную тусовку, тот обычно вписывается хоть ка-
ким-то боком и в текущую литературу. Из нетусовочных русскоязыч-
ных (ну ладно: русских) литераторов можно назвать разве что Льва
Толстого, Михаила Шолохова, Александра Беляева и Ивана Ефремова,
да и то не без оговорок. Но бывают литераторы ДОВОЛЬНО тусовочные
и бывают СОВСЕМ тусовочные. Окуджава был из СОВСЕМ.
* * *
По поводу оплодотворяющей силы московской интеллигентской среды
можно почитать у почти-инсайдера -- московского литератора Конс-
тантина Крылова (эссе "Талантливые и способные: русский наблюда-
тель"):
"Однажды я обсуждал с неким изряднопорядочным творчество одного
молодого публициста. Назовём его, по латинской школьной традиции,
Каем. Обычно к таким прилагается слово 'борзописец', но это был
как раз не тот случай: писал молодой человек не просто небрежно
(что простительно для пробивного парубка из провинции, строчащего
в триста изданий), но ещё и лениво - так, один-два текстика в ме-
сяц, 'и хорош будя'. Тем не менее, о нём всё время говорили, его
текстики (не самые плохие - средненькие, 'такого навалом') вызы-
вали какое-то жужуканье, с ним возились, причём это была какая-то
коллективная возня: его всё куда-то 'звали', 'приглашали', 'при-
страивали', чуть ли не просили хоть что-нибудь выдоить из себя,
'ну хоть капельку'. Вот и сейчас оный Кай почему-то оказался
предметом обсуждения. Когда же я пожал плечами - 'о чём мы тут,
собственно, говорим?' - изряднопорядочный посмотрел на меня с
жалостью, как смотрят на неплохого в общем-то человека, не пони-
мающего какой-то простой, но важной вещи, а потому обречённого
время от времени оказываться в неловком положении. На мой ответ-
ный взгляд - 'это к чему?' - последовала реплика: 'Ну ведь Кай на
самом деле очень талантливый'." "...Я как-то разом вспомнил всех
тех, о ком я слышал это самое 'талантливый'. Картинка сложилась.
Словцом, оказывается, маркировали людей совершенно определённо-
го типа, а именно - происходящих из семей творческих работников,
причём, как правило еврейских, полуеврейских, или просто со
'сложными букетами кровей', но во всяком случае никогда не чисто
русских (русские шли по другой линии, о которой упомянем ниже).
Как правило, они имели хорошие квартиры 'в Центре', особо талант-
ливые - в переулочках Старого Арбата, этого милого интеллигентно-
го места. Многие из этих семей имели отростки в сторону торговли,
гебухи или в какие-то неожиданные места типа закрытых советских
министерств. Неизменным оставалось национальный бекграунд (еврей-
ство или что-то его заменяющее), старый (по советским меркам)
достаток и признанная причастность к 'творчеству'. Не обязательно
труды на пажитях Муз. Про одного 'талантливого мальчика' выясни-
лось, что его папа - 'старый театрал', 'его вся Москва знает'.
Что такое делал в театре этот 'театрал', осталось невыясненным:
на мои наивные расспросы собеседник отвечал кривой ухмылкой по
типу 'если надо объяснять, то не надо объяснять'. 'Театрал' - и
всё тут, понимай как знаешь.
Так вот, выходцы из семей 'театралов' всегда и при всех
обстоятельствах маркировались как 'талантливые'. Однажды я слышал
такое: 'ну, у него, конечно, литературного дара нет, но он очень
талантливый как человек'.
Это гениальное - потому что эмпирически неопровержимое - 'та-
лантливый как человек', когда талантливый мальчик стареет, обычно
трансформируется в 'человека очень тонкого, понимающего', а также
'много видевшего и пережившего' (даже если он ничего, кроме Ели-
сеевского гастронома, не видел). Если постаревший талантыш всё-
таки получает свой кус (что происходит почти всегда), то к нему
применяют эпитеты типа 'человек неистощимой душевной щедрости'
(обычно это означает особую жестковыйность), 'всего себя раздари-
вал направо и налево' (читай: умело обкрадывает простачков),
'солнечный человек' (так почему-то называют старых хамов). Если
же типчик оказывается ну совершеннейшим ушлёпком, его именуют
'колоритным'. Но общая характеристика 'очень талантливый' никуда
не девается".
* * *
О труднообъяснимом творческом присосе Окуджавы к Арбату ("Ах,
Арбат, мой Арбат..." и пр.). Википедия:
"Вскоре после ареста отца, в феврале 1937 года, мать, бабушка и
Булат переехали в Москву. Первое место жительства в Москве - ул.
Арбат, д. 43, коммунальная квартира на 4-м этаже."
Д. Быков:
"После ареста отца Окуджава жил у бабушки в Москве (весь его
арбатский миф - именно эти три года, с тех пор он на Арбате не
жил никогда)..."
Надо думать, "Арбат" -- это просто кодовое слово такое, выпол-
нявшее функцию флажка, которым обозначали места кучкования
"своих".
* * *
Окуджаву определённо, хоть и загадочно (мазохист?!), тянуло
из-за стены Кавказа в немытую страну рабов и господ. У Дмитрия
Быкова:
"С 1945 года он учился в Тбилисском университете, где нашел
вторую семью в кружке единомышленников 'Соломенная лампа',- но
члены этого кружка были арестованы и отправлены в лагеря, а
самому Окуджаве пришлось срочно уехать в Москву и три месяца
пережидать волну репрессий. В 1951 году он попросился по распре-
делению в среднюю Россию, по которой не переставал тосковать в
Грузии, - и попал в деревню Шамордино, где жестоко бедствовал без
своего хозяйства, ютясь с молодой женой в продуваемой всеми
ветрами келье монастыря. С 1953 года он перебрался в Калугу..."
И т. д.
* * *
Олег Михайлов (1932-2013):
"Вспоминаю, как в 1964 году небольшая группа молодых писателей
приехала из Москвы в тогдашний Куйбышев. Гвоздём программы был,
конечно, Булат Окуджава и его песни. Я в ту пору чуть не
боготворил его (впрочем, многие песни ностальгически люблю и по
сию пору). Как-то после очередного концерта за ужином я рассказал
о моём (ныне покойном) друге Дмитрии Ляликове. Он, в частности,
говорил, что когда на Кавказе узнали, что будто бы Сталин убил
Кирова, то начали лучше относиться к Сталину. Слишком много зла
натворил в тех краях 'мальчик из Уржума'. И услышал от Окуджавы:
- Этого человека надо расстрелять!
Я был поражен:
- Но почему же?
И Окуджава тихо, но непреклонно ответил:
- С Кировым работала моя мама."
Я понимаю это так: сын репрессированных большевиков Булат
Окуджава сам с младых ногтей был в принципе не против того, чтобы
душили несчастных по темницам за высказывание мнений, не совпада-
ющих с его собственным. Эта настроенность стоять насмерть отправ-
лять людей на смерть за их приверженность другим версиям правды
проявилась и в подписании Окуджавой "письма 42-х". То есть, это
не было кратковременное помрачение сознания, а была обжитая, при-
вычная позиция интеллигентного дурачка, малоспособного к критич-
ной саморефлексии.
* * *
Из "Дневника" Юрия Нагибина:
"3 октября 1969 г. Позавчера выступал в Доме журналистов. Нео-
жиданно приехал Булат Окуджава с невменяемым В. Максимовым. Булат
облысел со лба как раз до середины темени. Довольно густые, ко-
роткие, курчавые волосы плотно облегали затылок. Анфас они обра-
зуют вокруг его головы какое-то подобие темного нимба. Булат из-
балован известностью, при этом неудовлетворен, замкнут и черств.
Мне вспомнилось, как десять лет назад он плакал в коридоре Дома
кино после провала своего первого публичного выступления. Тогда я
пригрел его, устроил ему прекрасный дружеский вечер с шампанским
и коньяком. По-видимому, он мне этого так и не простил. Во всяком
случае, я всегда чувствовал в нем к себе что-то затаенно
недоброе."
Показания свидетеля.
"14 ноября 1983 г. Прочел роман Булата Окуджавы 'Свидание с
Бонапартом'. Странное впечатление. Написано несомненно умным и
талантливым человеком, а что-то не получилось. Раздражает его
кокетливая игра с языком, который он недостаточно знает. Но дело
не в этом, среднехороший редактор без труда устранил бы все
огрехи. Он не может выстроить характер. Все герои сшиты из ярких
лоскутьев, словно деревенское одеяло, ни одного не ощущаешь как
живой организм, и налиты они клюквенным соком, не кровью. Много
хороших описаний, превосходных мыслей, органично введенных в
ткань повествования, а ничего не двигалось в душе, и самоубийство
героя не только не трогает, а вызывает чувство неловкости, до
того оно литературно запрограммировано. Так много написать и ни
разу же коснуться теплой жизни!"
Скажем так: вот мнение признанного профессионала литературы о
достижениях Окуджавы в прозе.
"4 ноября 1985 г. Для бездарных писателей у нас рай на земле,
талантливых ждет царствие небесное. Как, оказывается, все чтили,
любили, ценили несчастного спившегося Юрия Казакова, которого
даже делегатом съезда не выбирали (не назначали), хотя там полно
было ничтожеств. Ныне кажется, что Трифонов был вторым Шолоховым.
А его почти всегда ругали, издавали скупо, и жил он за счет за-
границы и некоторого пиетета к его революционным предкам. То же
самое разыграют в свой час с бедным Окуджавой и, противно думать,
со мной. Хотя я едва ли вызову такое умиление - имущества больно
много оставлю, да и жил размашисто, сволочь такая. А Булат пре-
вратился в окурок. Это мимикрия, он стал хорошо издаваться, ездит
за бугор то и дело, его признание всё растет, и чтобы его не ку-
сали, он прикинулся совершенным дохляком-оборванцем. Вот то, чего
я никогда не умел."
Загадка окуджавоведения: дохляк-оборванец Окуджава прикидывался
безобидным окурком в маскировочных целях, чтобы хорошо издавали и
выпускали за границу, -- или же он всего лишь выглядел самим
собой?
"Для меня - и не только для меня - песни Окуджавы больше сказа-
ли о проклятом времени загадочной песней про черного кота, чем
предметные и прямолинейные разоблачения Галича. Но дело не только
в этом, и даже вовсе не в этом. Окуджава разорвал великое безмол-
вие, в котором маялись наши души при всей щедрой радиоозвученнос-
ти тусклых дней; нам открылось, что в глухом, дрожащем существо-
вании выжили и нежность, и волнение встреч, что не оставили нас
три сестры милосердных - молчаливые Вера, Надежда, Любовь, что
уличная жизнь исполнена поэзии, не исчезло чудо, что мы остались
людьми. Окуджава открывал нам нас самих, возвращал полное чувство
жизни, помогал преодолению прошлого всего, целиком, а не в
омерзительных частностях."
Тра-та-та, тра-та-та... Вот эта многоговорящая песня про чёрного
кота (слова и музыка Булата Окуджавы):
Со двора - подъезд известный
под названьем "черный ход".
В том подъезде, как в поместье,
проживает Черный Кот.
Он в усы усмешку прячет,
темнота ему - как щит.
Все коты поют и плачут -
этот Черный Кот молчит.
Он давно мышей не ловит,
усмехается в усы,
ловит нас на честном слове,
на кусочке колбасы.
Он не требует, не просит,
желтый глаз его горит.
Каждый сам ему выносит
и "спасибо" говорит.
Он и звука не проронит -
только ест и только пьет.
Грязный пол когтями тронет
как по горлу поскребет.
Оттого-то, знать, не весел,
дом, в котором мы живем.
Надо б лампочку повесить...
Денег всё не соберем.
1957-1959
Обратим внимание на годы написания стихов: разгул разоблачений
"культа личности". К критике мрачных реалий сталинской эпохи
осторожно-иносказательно присовокупился, потея от страха, и под-
польный вольнодумец Окуджава.
* * *
В советское время Окуждава баловался стихами вполне вернопод-
даннического содержания, за которые давали немалые денежки и
прочие нужные вещи. К примеру, не какой-то Роберт Рождественский,
а он и только он накорявил тексты песен к фильму "Кортик" ("Бела-
русьфильм", 1973) -- пропагандистскому местами до тошноты (и,
кстати, снятому по книжке другого хитрозадого антисоветчика --
Анатолия Рыбакова, лауреата Сталинской премии и почётного доктора
Тель-Авивского университета). Оттуда:
"Песня красноармейца":
Не надо мне пощады, не надо мне награды,
А дайте мне винтовку и дайте мне коня:
А если я погибну, пусть красные отряды,
Пусть красные отряды отплатят за меня.
И т. д.
Песня про пионерский костёр:
Что легенды нам о боге,
Не святые мы с тобой,
Наши боги - те дороги,
Что ведут в последний бой.
Барабан старается,
Трубач играет сбор,
И нет среди нас белоручек.
Ты гори, гори мой костер,
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.
Ты гори, гори мой костер,
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.
И т. д.
(Меня спросили:
"А что в этом плохого?"
Пришлось пояснить:
"В чём в этом? В приспособленчестве? При нацистах Окуджава по-
шёл бы в полицаи, наверное. Если бы они его до того не расстреля-
ли как похожего на еврея."
Ещё мне заметили:
"Это в сущности чрезвычайно распространенная в 50-80-е годы
художественная линия -- противопоставлять образы ранних большеви-
ков времен гражданской войны и Ленина, этих самых 'комиссаров в
пыльных шлемах' безобразиям Сталина и последующих."
Пришлось пояснить и это:
"Камарад, если противопоставление и делалось, то с разрешения
правящей партии и в её интересах. Те же яйца, только в профиль.")
* * *
Д. Быков ("Булат Окуджава"):
"Большинство собеседников Окуджавы - как и многие собеседники
Блока - вспоминали с оттенком изумления, хоть и уважительного,
что им с кумиром не о чем было говорить."
В случае с Блоком, полагаю, причиной "не о чём говорить" было
значительное несовпадение в интересах и подходах, а в случае с
Окуджавой -- наоборот, значительное совпадение, так что оправда-
ние Окуджавы Блоком здесь не корректно.
"С ним именно не о чем было говорить, потому что всё было
понятно. Он не был склонен к парадоксам, исповедям, размышлениям
вслух - хотя, вероятно, в некие времена, особенно в юности,
отличался и горячностью, и открытостью. Пишет же Юрий Нагибин в
'Дневнике', что Окуджава высох, превратился в стручок [в окурок
-- А. Б.], замкнут и словно на всех обижен. Так ведь и в юности
он вряд ли смог бы сказать собеседнику что-то сверх того, о чем
написал, что-то кроме общеинтеллигентских банальностей; его
общение с людьми протекало примерно так же, как написал Блок о
своих разговорах с Леонидом Андреевым. Вряд ли, пишет он, при
всей внутренней близости нашли бы мы сегодня тему для беседы -
кроме коммунизма да развороченной мостовой на Английской набереж-
ной. Он в самом деле был чистым транслятором, не отвечающим за
транслируемое. Он никогда не знал, почему написал так, а не
иначе, то, а не это; разговоров о технической стороне творчества
избегал вообще. Разумеется, с близкими друзьями он был глубоким,
блестящим и откровенным собеседником, но сторонние люди чаще
всего слышали от него, что лошади кушают овес и сено, а Волга
впадает в Каспийское море - и на другой день счастливый собесед-
ник восторженно пересказывал всем слова мэтра, иногда приукраши-
вая, иногда силясь передать интонацию. Пожалуй, интонация
действительно бывала ценна, да еще лексика: Окуджава гордился
дворовым происхождением, отлично знал язык и стиль шпаны и хотя
терпеть не мог мата - резким и хлестким московским словцом
владел; особую прелесть придавали его речи именно эти внезапные
снижения. Он знал и тот арго интеллигенции, на котором она
говорила в семидесятые-восьмидесятые годы, и точным парольным
словом или цитатой умел на многое намекнуть; кстати, и в поэзии
его множество таких намеков, в которых и заключается суть.
Пафосные декларации и общие места подаются им, как правило,
иронически и не выражают авторского отношения к предмету."
"Он понимал больше, чем мог сказать. Иногда даже казалось, что
он не умен - и, пожалуй, в этом есть резон: ум мешал бы ему. Ум
лукав. Впрочем, сказать, что посреднику, или транслятору, не
нужны никакие личные качества,- было бы оскорбительно. Чтобы
сохранить способность слышать звуки небес, нужно хранить чистоту
- не поддаваться соблазнам эпохи, не совершать аморальных поступ-
ков или по мере сил воздерживаться от них, верить предназначению
больше, чем советам окружающих или требованиям власти..."
"Анализируя тексты Окуджавы и Блока, мы часто оказываемся в ту-
пике именно потому, что разбирать приходится не результат бедного
человеческого стихотворчества, а темные, не всегда внятные, пол-
ные намеков и общих слов сигналы из иных сфер. Строго применив
формальный метод к анализу песен и стихов Окуджавы, ища инвариан-
ты и сквозные мотивы, тот же Александр Жолковский обнаружил лишь
стандартный романсовый набор. Всё удивительно ни о чем."
Ключевые слова здесь по поводу Булата Окуджавы -- "не умён",
"транслятор" и "стандартный набор". Умён здесь Дмитрий Быков. И
где-то лукав. Но не вполне по-русски: корни мешают.
"...доверять автобиографическим свидетельствам Окуджавы трудно
- в разные годы он излагал разные версии, строго дозировал откро-
венность, легко импровизировал на темы собственной биографии."
Короче, о себе Окуджава врал и темнил. Немножко нехорошо-с. Но
примем к сведению. Доверимся в этом Быкову: он ведь, наверное,
раскапывал, проверял, сопоставлял...
"Если вспомнить судьбу Окуджавы и сравнить ее с канонической
биографией романтического поэта, нам откроется истинно трагичес-
кое зрелище. Мало кого преследовали неудачи столь унизительные,
неэстетичные, непоэтические. Он был сыном партийных работников,
фанатично преданных своему делу и уделявших сыну весьма мало
времени; у него, как и у Пушкина, была любимая нянька из русских
крестьянок, но мать выгнала ее после того, как она сводила ма-
ленького Булата в еще не разрушенный тогда храм Христа Спасителя:
После ареста отца Окуджава жил у бабушки в Москве (весь его
арбатский миф - именно эти три года, с тех пор он на Арбате не
жил никогда), а после ареста матери, с 1940 года,- у тбилисской
тетки Сильвии. В 1942 году восемнадцатилетним добровольцем
отправился на войну, полной мерой хлебнув советской армейской
неразберихи первых военных лет; ему досталась муштра, но почти не
досталось фронтовой солидарности и свободы - того немногого, о
чем ветераны с тоской вспоминают и поныне. Война повернулась к
нему самой безрадостной и абсурдной стороной. Но и в немногие
свои дни на передовой он успел получить такое же абсурдное
ранение в ногу - от самолета-разведчика, лениво постреливавшего в
минометчиков со своей 'Рамы'. После этого он полежал в госпитале
и еще два года таскался по переформированиям, переходя из команды
в команду, но так и не доехав до фронта."
"Одновременно с полулегальной всероссийской славой, которую
принесли Окуджаве в начале пятидесятых его песни, началась травля
в прессе, не прекращавшаяся в разных формах до самой смерти поэ-
та. Волна откровенно пасквильных статей поднялась в 1961 году,
после публикации в альманахе 'Тарусские страницы' военной авто-
биографической повести 'Будь здоров, школяр!'. Окуджаву щедро
обвешали ярлыками, в полном соответствии с его 'Песенкой про
дураков': на этот раз сын врага народа попал в пацифисты и абст-
рактные гуманисты. После нескольких унизительных 'проработок'
Окуджаву исключила из партии первичная (писательская) организа-
ция, но Пресненский райком ограничился строгим выговором, опаса-
ясь международной огласки. Собственную квартиру он получил лишь в
сорок два года, относительную материальную обеспеченность - и
того позже. Его диск-миньон с четырьмя песнями был издан в СССР
уже после того, как диски-гиганты и песенные сборники вышли в
Париже и Варшаве. После перехода на прозу каждый его новый роман
встречался критическими залпами - преимущественно с 'почвенной'
стороны, но и единомышленники, горячие поклонники его песен и
стихов, демонстрировали при чтении его прозы удивительную эстети-
ческую глухоту. История его последней травли в 1993-1994 годах
излагалась выше. В 1991 году в Америке он перенес тяжелую опера-
цию на сердце, деньги на которую пришлось собирать по копейке. С
начала девяностых он страдал, помимо сердечной недостаточности,
эмфиземой легких - но по-прежнему много ездил по миру: сердечные
встречи с друзьями служили отдушиной на фоне безрадостной
постсоветской реальности. Окуджава умер в парижском госпитале,
где никто ни слова не понимал по-русски."
"Всякая радость в его жизни, как нарочно, была отравлена, ском-
прометирована, замарана; на каждую удачу находилась вина, на хва-
лу - клевета. Периодов безоблачного счастья не было вовсе. Всена-
родно знаменитый и любимый, он вечно тяготился двусмысленностью
официального полупризнания, а дожив до относительного и весьма
хрупкого благополучия в середине восьмидесятых - немедленно ока-
зался на острие политической и литературной борьбы, успел даже
поучаствовать в драке с новыми погромщиками в 1992 году. Дело не
только в трагизме его судьбы - как уже было сказано, случались в
русской литературе биографии куда трагичнее. Дело в роковом несо-
ответствии биографии и темперамента, в грубой, рогожной реальнос-
ти обрушивавшихся на него бед. Самый романтический из советских
поэтов с удивительным постоянством сталкивался с нелепыми и уни-
зительными несчастьями: солдат-доброволец не доезжал до фронта, а
утопист, вступивший в партию на волне 'реабилитанса' и связанных
с ним надежд, немедленно убеждался в иллюзорности любых благотво-
рных перемен. Он и в 1985 году умудрился обольститься, поверить -
и поплатился за это глубоким разочарованием и общественным
остракизмом."
А разве бывает остракизм необщественным? С некоторым чувством
неловкости за высокопарность подытожим вышеприведенное следующей
фразой: в конце концов русский народ Окуджаву отверг. Окуджава
стал мерзким символом интеллигентского нерусского словоблудия,
доведшего страну до катастрофы начала 1990-х. Поздно прочухавшие-
ся русаки из числа более-менее образованных и окультуренных стали
ненавидеть в Окуджаве прежнюю частицу стадных и доверчивых себя.
Через отторжение Окуждавы они освобождались от интеллигентской
наивной бредятины, дорого обошедшейся русскому большинству.
* * *
По части антисоветскости Окуджава до середины 1980-х был очень
осторожным, поэтому неоднократно "достойно представлял страну за
рубежом".
Д. Быков о как бы диссидентстве Окуджавы:
"В последние годы брежневского 'застоя' Окуджава снова начинает
выступать: сначала соглашается приехать только после долгих
уговоров, потом более или менее регулярно выступает в московских
залах - ЦДЛ, ЦДЖ, ЦДРИ - и почти ежегодно выезжает за границу. В
марте 1979 года он выступал в Нью-Йорке."
"С начала восьмидесятых его гастроли и выступления становятся
регулярными." (На гастролях он не выступал?!)
* * *
Д. Быков о прозе Окуджавы (самому мне читать её лень):
"Все развивается как во сне, герои движутся в вязкой среде, за-
медленно, сопровождая каждое решение старомодными восклицаниями.
Фабула либо отсутствует вовсе, как в 'Бедном Авросимове', либо
сводится к путешествиям и перемещениям (как в 'Шипове' и 'Диле-
тантах'), да и название 'Путешествия дилетантов' недвусмысленно
отсылает к 'Сентиментальному путешествию' Стерна: это самый древ-
ний способ организации повествования. Герои ездят, когда автор
либо затрудняется выдумать динамичный сюжет, либо испытывает
проблемы с описанием их психологической эволюции - именно потому,
что такая эволюция принадлежит к фабулам более высокого
порядка."
О качестве окуджавской прозы можно почитать ещё у Владимира
Бушина в книге "Гении и прохиндеи" (глава "'Кушайте друзья мои,
все ваше' (Угощает Б. Окуджава)."). К примеру:
"В 'Бедном Авросимове' язык повествования, так называемая
художественная ткань была богато изукрашена на такой вот смелый
новаторский манер: 'она плачет за любимого брата', 'он с большими
подробностями оглядел гостиную', 'сердце свело от страха', 'ка-
мень не до конца свалился с души', 'душа моя тотчас очерствела на
сей подвиг', 'пистолет распластался на ковре', 'они забавлялись
то беседой, то сном' и т. д.
В оригинальности тут не откажешь. Но то же самое и дальше. По
замшелым правилам надо бы написать, допустим, 'новых известий не
поступало', 'падай к нему в объятья', 'вершить правосудие', а
романист, круша рутину, уверенно выводил: 'новых известий не
возникало', 'падай к нему в охапку', 'вершить закон'. Даже из
простецкой 'завитушки' он сделал неожиданный 'вензель'. Разве не
интересно?"
* * *
Ещё у Д. Быкова об острой неприязни к Окуджаве значительной
части российского общества:
"Уровень ожесточения в обществе он ощутил на себе еще в 1990
году, когда на одно из заседаний 'Апреля', традиционно собиравше-
гося в ЦДЛ, 18 января ворвались активисты общества 'Память' во
главе с Константином Смирновым-Осташвили. Началась драка, Окуджа-
ве выворачивали руку - впрочем, он довольно успешно отбивался..."
"Что до причин его травли - настаиваю на употреблении именно
этого слова, тогда как кампании 1961 и 1972 годов далеко не
дотягивают до этого уровня,- они заключаются в том, что Окуджава,
как ни странно, вообще притягивал ревущую толпу, вызывал у нее
животную, немотивированную злобу, как любое чистое, ярко выражен-
ное, беспримесное явление. В самом деле, так черти реагируют на
ладан, в основе этой беспричинной злобы лежит нечто физиологичес-
кое, рациональными аргументами не исчерпываемое. Окуджава пре-
дельно четко манифестировал определенный тип человека, и этот тип
- так уж случилось - многим ненавистен, причем не только в Рос-
сии. Чтобы понять механизмы травли, надо всего лишь понять, что
это за тип, но это и оказывается самым сложным: приходится гово-
рить о человечестве вещи нелестные и даже опасные. Окуджава -
человек, настаивающий на своем праве быть слабым (и настаивающий,
надо признать, с удивительной силой); он привязан к родным,
семье, дому - и не стыдится этого; он не хочет гибнуть на войне и
воспринимает ее как трагедию; его песни напоминают о добре,
милосердии, снисхождении, его герои защищают свое право хорошо
выглядеть и достойно себя вести; он считает человека выше
государства, а самому государству выделяет чисто служебную роль;
он ценит простые радости жизни и презирает великие абстракции, с
помощью которых, как правило, камуфлируются заурядные человечес-
кие пороки вроде кровожадности и просто жадности."
Уточнение по поводу травли Окуджавы. На самом деле было немного
не так: Окуджаву НАВЯЗЫВАЛИ русскому простонародью (через СМИ),
потому что он трепался в пользу новой власти, а русское простона-
родье его ОТТОРГАЛО, причём не столько за то за то, что он --
нерусский интеллигентик в очках, сколько за то, что словоблудие
таких вот интеллигентиков привело страну к катастрофе. Окуджаву
травили не как индивидуальность, а как видного представителя и
одного из моральных лидеров этой группы интеллигентиков. И у него
при этом сохранялась весьма обширная группа поддержки (правда,
преимущественно нерусская по составу).
"Окуджава был образом хрупкой и утонченной силы [лысая усатая
девушка -- А. Б.], которые всегда ненавистнее всего быдлу. Это
быдло вело на него атаку в девяностые годы с разных сторон, поско-
льку находилось по разные стороны баррикад - но ведь так обычно и
бывает, своя своих познаша, противники почти всегда уравниваются.
Быдло - категория не социальная и тем более не образовательная;
правильней всего будет объявить его прослойкой, выше всего ценя-
щей грубость и беспринципность, то есть неспособной поступать в
ущерб себе. Быдло - человеческий материал, напрочь лишенный
человечности, а человечность как раз и заключается в способности
действовать против собственных интересов: она включает в себя
набор непрагматических добродетелей - сентиментальность,
гордость, умиление, верность, иронию,- и ни одна из этих черт не
присуща быдлу. Талант в этом смысле даже не главное, хотя все
перечисленные добродетели часто с ним сочетаются и даже его
предопределяют (многие начинают сочинять именно вследствие своей
уязвленности, неизбежно сопровождающей быт любого человека,
одаренного иронией, сентиментальностью и принципиальностью)."
Утверждение Д. Быкова "быдло - человеческий материал, напрочь
лишенный человечности" показывает, что до интеллектуальной глыбы
в российской словесности этот бойкий и в общем-то крепенький
писатель вряд ли дорастёт. Быть быдлом -- это и есть человеческое,
очень человеческое: типичный, нормальный человек -- малодумающий
коллективист-подражатель, уважающий своих пастухов и трепетно
прислушивающийся к их дудочкам. Кстати, Окуджава как раз и был
образчиком быдла -- элементом стада, только стада интеллигентско-
го, окультуренного, способного дружно облиться за столом красным
соусом по знаку морального лидера.
"Если же называть вещи своими именами, президентская сторона
поступила в самом деле жестоко, грубо и беззаконно, и не только
тогда, когда расстреливала Белый дом (это само собой), а и тогда,
когда доводила до противостояния, обрубая малейшие возможности
для компромисса, и тогда, когда вытесняла в оппозицию талантливых
и попросту честных людей, возмущенных правовым и экономическим
беспределом, и тогда, когда окружала себя бездарностями, лгунами
и ворами. Не было ошибки, которой не сделала бы в 1992-1993 годах
новая российская власть, начавшая свое триумфальное шествие
развалом СССР, который будет аукаться нам еще не одно столетие, и
завершившая его воцарением рыцарей плаща и кинжала из так и не
реформированного лубянского ведомства. Хуже этой власти были
только ее оппоненты, у которых было еще меньше принципов и вовсе
никаких моральных ограничений - именно поэтому их апелляции к
закону и гуманности выглядят так гротескно; см., например, романы
А.Проханова 'Красно-коричневый' или Ю.Бондарева 'Бермудский
треугольник', посвященные событиям октября 1993 года."
Это бедный Быков пытается не разойтись со здравым смыслом и
удержать тех из своих читателей, кто были не на стороне Ельцина.
* * *
Зачем Окуджава призывал к массовым репрессиям против сторонни-
ков СССР и социализма. Быков:
"Он разделил ответственность с той властью, которую поддерживал.
Он не получил от этой власти ни финансовых, ни репутационных при-
вилегий - да и не нуждался в них,- не претендовал на должности,
не сводил счеты. Он последовательно и честно реализовал свою дав-
нюю позицию - тем более что толстовское непротивление никогда не
входило в число ценимых им добродетелей. Он всегда подчеркивал
разницу между силой и насилием - и не считал правильным проигры-
вать ради сохранения белизны своих риз. Эта белизна его волновала
меньше, чем верность долгу: долг власти был, по его убеждению,
пресечь мятеж. Она это сделала - хотя сама до него довела; при-
знавая трагичность этого выбора, он считал необходимым его под-
держать. Не станем спорить о том, хорошо это или плохо: это
честно."
Нет, поспорим. Во-первых, мятежом было как раз то, что делала
"банда Ельцина". Во-вторых стремлением победить ценой запятания
риз можно равно оправдать и все большевистские репрессии, и все
нацистские эксцессы. В-третьих, Окуджава был движим не чувством
чести, а всего лишь чувством стадной солидарности со своей
"референтной группой", а также чувством страха, что не дадут
денег на очередную операцию за границей, и, может быть, чувством
мести. Честно -- это когда, к примеру, делаешь грязную и опасную
работу сам, а не подталкиваешь к ней других; когда публично
признаёшь свои большие ошибки и назначаешь сам себе наказание;
когда встаёшь один против всех, а не тявкаешь в стае.
* * *
Дмитрий Быков о родственниках Булата Окуджавы -- для Григория
Климова:
"После победы большевиков молодой подпольщик Шалва Окуджава
[отец Булата] стал в одночасье не только руководителем кутаисско-
го комсомола, но и начальником местной милиции."
"Больше всего Булат привязался к двоюродной сестре Луизе, Люлю,
страдавшей врожденным спондилезом позвоночника и ходившей в
корсете."
"Его сын Игорь стал алкоголиком и наркоманом, не мог удержаться
ни на одной работе, отличался безволием и неспособностью позабо-
титься о себе..."
"Пора назвать вещи своими именами - младший брат Окуджавы страдал
душевной болезнью..."
"...наследственное безумие - все-таки дед, Степан Окуджава,
покончил с собой именно в помрачении ума..."
Итого в родне у Окуджавы -- алкоголики, наркоманы, самоубийцы,
революционеры, душевнобольные, вырожденцы -- за что-то наказанные
Господом, если он есть.
Дмитрий Быков о физическом и психическом здоровье самого Булата
Окуджавы:
"... и в тбилисские послевоенные годы он не отличался крепким
здоровьем, страдал то желудком, то ангинами, то флюсами - но со
второй половины восьмидесятых болел практически беспрерывно. В
августе 1985 года открылась язва, два месяца он лежал в больнице.
Эти больничные паузы - по две недели, по месяцу - стали почти
ежегодными."
"...песни его, безусловно, несут на себе легкий отблеск если не
безумия, то по крайней мере пограничного состояния: рассудочный,
владеющий собой человек такого не напишет..."
Пограничный вырожденец Окуджава... Впрочем, в настоящее время,
наверное, уже добрая четверть (или более?!) человеков находится
приблизительно в таком же состоянии, только не у всех столь же
пристально исследуется биография.
* * *
Окуждава провёл жизнь преимущественно в еврейском окружении,
и даже биографию его (по правде говоря, весьма качественную:
много вложено в неё сил -- и недюжинных) написал еврей Дмитрий
Быков (urspruenglich Зильбертруд). В этой биографии:
"Мне приходилось слышать от разных знакомых Окуджавы, в том
числе и весьма близких, что сестры Налбандян были на самом деле
из еврейских армян - по крайней мере со стороны своей матери
Марии, происходившей из небогатой купеческой семьи. Как уже
говорилось, и евреи, и антисемиты сходятся в страстном желании
видеть Окуджаву евреем, но им, похоже, придется смириться с тем,
что его мать Ашхен Налбандян была чистокровной армянкой: нет ни
одного документа, прямо или косвенно указывающего на ее иудейское
происхождение."
"Существует версия о еврейских корнях Булата Окуджавы, одинако-
во любимая как евреями, так и антисемитами. Дело в том, что
кантонисты в подавляющем большинстве были евреями, а прадед
Окуджавы Павел Перемушев, отец его бабки Елизаветы, был как раз
кантонист, поселившийся в Кутаиси в восьмидесятых годах
позапрошлого века."
"В дневнике Натана Эйдельмана есть запись о том, что еще в
середине семидесятых, заканчивая 'Путешествие дилетантов' и
обдумывая новый роман, Окуджава ищет..."
"Яков Гордин справедливо замечает, что роман Окуджавы - не
просто хроника..."
"Первоначально предполагалось взять в Тольятти Григория Горина,
прозаика и драматурга, с которым они сдружились в начале
семидесятых, но Горин заболел..."
"...с приятелем Окуджавы, знаменитым 'известинцем' Анатолием
Аграновским."
"...стихи, положенные на музыку Исааком Шварцем, написаны
независимо от нее. Мотыль заказал Окуджаве песню с расплывчатыми
характеристиками..."
"12 декабря 1983 года он впервые после семилетнего перерыва
выступил в Московском клубе самодеятельной песни (в сопровождении
Игоря Вульфа и Михаила Столяра)."
"В разговоре с Львом Копелевым..."
"Игнац Шенфельд - приятель Окуджавы, чья биография подробно
изложена в 'Выписке из давно минувшего дела': 'Игнац, польский
еврей, жил до войны во Львове.'"
"В марте 1988 года он оказался в больнице одновременно с Давидом
Самойловым."
"1988 год - Израиль (14 января - вечер в Тель-Авиве, 22-е - в
Беер-Шеве)."
"...выступил в Вашингтоне, побывал в гостях у Аксеновых..."
"...это время, и без того кризисное, было для Окуджавы омрачено
работой в Комиссии по вопросам помилования при президенте России.
Комиссию создали в 1991 году, входили туда правозащитники, юристы
и писатели - Лев Разгон, Евгения Альбац, Роберт Рождественский,
Мариэтта Чудакова, Александр Бовин..."
"В поездке попутчиком Окуджавы и его жены оказался критик и
журналист Илья Медовой..."
"Окуджава хвалил 'Актерскую книгу' Михаила Козакова, подаренную
ему перед отъездом."
* * *
Уже существует как бы наука окуджавоведение (правда, пока что
мало кто ею занимается и интересуется). Понятное дело, в ней
трудятся и евреи. Из Википедии ("Булат Окуджава"):
Владимир Фрумкин. Ещё раз о Булате.
М. М. Гельфонд. Пальто из гоголевской 'Шинели'. О рассказе
Булата Окуджавы 'Искусство кройки и житья'.
В. И. Каганович. Новинки окуджавоведения.
А. Альтшуллер. Окуджавоведение: новые имена (2006-2011).
Булат Окуджава. Библиография 2003-2005 годов. Составители
А. Е. Крылов, В. Ш. Юровский.
И др.
* * *
Д. Быков:
"В 16 часов 12 июня 1997 года Булат Окуджава умер. Родившийся в
День Победы - умер в День независимости; последний символ в жизни
последнего символиста."
Ага. Только Победа у нас -- с большими оговорками по поводу
военных потерь, да и причин войны тоже, а российский "день неза-
висимости" -- и вовсе непонятно от кого и чего, потому что,
говорят, даже монголо-татарского ига толком-то не было, а был
симбиоз народов. Каковы символы, таков и привязавший себя к ним
знаменитый Булат: талантик с большими оговорками.
* * *
Особо популярные в 1960-х, 1970-х гг. исполнители собственных
песен в Советском Союзе:
Владимир Высоцкий (1938-1980)
Юрий Визбор (1934-1984)
Александр Галич (1918-1977)
Булат Окуджава (1924-1997)
Юлий Ким (1936)
Примечательно, что в этом списке нет ни одного вполне русского
человека, а только полурусские и сильно обрусевшие. Объяснения у
меня нет. Возможно, русским этот жанр не давался из-за неких не-
очевидных особенностей их менталитета. Не исключено, что и среди
особо благодарных слушателей указанных исполнителей русские
составляли меньшую долю, чем по обществу в целом: никто ведь их
тогда не считал, а теперь уже поздно.
* * *
Кстати, Высоцкий об Окуджаве:
"Высоцкий очень трепетно относился к Окуджаве Булату и неодно-
кратно в разные годы подчеркивал свое уважение к нему. Больше
такого уважения не было ни к одному 'барду'. Он вообще на такие
оценки был скуп."
(Это некий Игорь Ефимов, знаток музыкального андерграунда
1960-х, 1970-х -- в статье "Высоцкий о Северном" на сайте
www.blat.dp.ua.)
На самом деле Высоцкий был самостоятельнее, фигуристее, мужчи-
нистее, творчески плодовитее, разнообразнее, народнее и симпатич-
нее, чем какой-то там Б. Ш. Окуждава. Но у Высоцкого таки был
пиетет к воевавшим. Вдобавок публичное высказывание уважения хоть
к кому-нибудь -- не последняя по значимости деталь в выигрышном
сценическом образе.
* * *
Заметка "Об Окуджаве и аристократии" (с сайта velikoross.su,
08.10.2012, Александрович):
"Когда в России широко отмечалось 80-летие Булата Окуджавы, во
многих СМИ были даны самые хвалебные о нем материалы. Это не
удивляет, ибо Булат Шалвович был одним из самых официозных и
придворных деятелей ельцинского режима. Более того, выходцы из
слоя, в котором он был наиболее популярен, составляют ядро
нынешних СМИ. Можно даже сказать с некоторым утрированием, что
именно почитатели Окуджавы пришли к власти в 90-ых, стали
политической и экономической элитой, именно они поделили между
собой советскую собственность, и т.п. Сам я никогда не относился
к творчеству Окуджавы сколь-нибудь серьезно, не люблю и не уважаю
его самого. Однако, была в этом человеке одна сторона, которая
кажется мне очень интересной.
На мой взгляд, главным у Окуджавы были не его песни (тем более,
не его нечитабельная графоманская проза), а уникальный образ са-
мого себя, им созданный. Авторитет Окуджавы у советской интелли-
генции был громаден. Был он бессменным членом своего рода интел-
лигентского Политбюро, да и не просто членом, а кем-то вроде
Суслова или Устинова. Роль Булата Шалвовича я бы определил как
Эталон Подлинной Интеллигентности и Порядочности (ЭПИП). Причем,
тут его роль была даже больше сахаровской. Сахаров был интелли-
гентским святым, недосягаемым идеалом, но не примером для подра-
жания. Как можно было подражать Сахарову? Наверное, делать что-то
диссидентское. Но это может быть достаточно рискованно, ибо дале-
ко не все интеллигенты были академиками по ядерной физике. Окуд-
жава же был важен в качестве ЭПИП и вполне при этом благополучно-
го человека, полностью вписавшегося в советскую систему. Подража-
ние же Окуджаве сводилось к копированию его специфической манеры
держать себя. Я затрудняюсь точно описать эту манеру. Эта нето-
ропливая размеренная речь, специфический тембр голоса, мягкие ма-
неры. Человек как-то назойливо подчеркивает свою предполагаемую
порядочность. Демонстрирует свою полную уверенность в том, что
все окружающие считают его высоконравственным человеком. Как бы
дает понять, что он чужой в этой хамской стране, он прибыл
откуда-то из 19-ого века, и великосветский бал или английский
клуб - более естественная для него среда обитания, чем заседание
парткома (в котором он, к слову, состоит).
Если спросить среднего советского интеллигента, какие ассоциа-
ции вызывает у него Окуджава, то он бы сказал: 'аристократ,
дворянин, дореволюционный интеллигент'. Самое смешное здесь то,
что Окуджава был советским до мозга костей. Выходец из семьи
высокопоставленных большевиков, задвинутых в годы сталинских
чисток, многолетний член КПСС, он был типичным представителем
советской культурной элиты, возникновение которой было бы
абсолютно невозможно без октябрьской революции. Да и все его
почитатели были такими же: советская статусная интеллигенция -
занятный гибрид, выведенный в 20-е годы путем скрещивания
местечковой шпаны с русскими люмпенами. И вот этим людям стало
мало их комиссарских предков, захотелось почувствовать себя
какими-то дворянами-аристократами, которых их же отцы и деды
безжалостно уничтожили. И эту тенденцию прекрасно выразил
Окуджава, который начал с 'комиссаров в пыльных шлемах', а затем
все больше пел про юнкеров, кавалергардов и флигель-адъютантов.
Конечно, вся эта игра в аристократов была довольно смешна.
Например, лучше всех про Окуджаву сказал покойный Владимир
Максимов:' ...сочинитель гитарных романсов, почему-то считающий
себя великим аристократом. Господи, и откуда же такая спесь у
потомка тифлисских лавочников?' Сам я, достаточно пожив на
Западе, заметил, что такая окуджавско-лихачевская манера себя
держать свойственна пожилым официантам дорогих западноевропейских
ресторанов с претензиями на стиль и традиции.
Для достаточно статусного и слегка либерального пожилого совет-
ского интеллигента манера поведения 'под Окуджаву' была очень ти-
пична. Чтобы завоевать репутацию 'очень порядочного человека' в
интеллигентской среде было достаточно быть своим и манерой пове-
дения напоминать Булата Шалвовича. Собственно порядочность была
уже совершенно излишней. Также стал очень модным поиск своих дво-
рянских корней. Помню, как я не смог сдержаться от смеха, когда
мой бывший научный руководитель (член.-кор. АН СССР) рассказывал
мне, как он искал в каких-то рукописях 17-ого века свои дворянс-
кие корни - глядя на его лицо, манеры, менталитет, мне казалось
совершенно очевидным, что в его роду нет никого кроме мелких
местечковых гешефтмахеров.
Замечательным выражением этой тенденции была любовь советской
интеллигенции к Булгакову, особенно к его 'Собачьему сердцу'. Они
очень любили называть своих оппонентов 'детьми Шарикова', а свою
родословную явно вели от профессора Преображенского. Это очень
комично, ибо вся наша либеральная интеллигенция - потомки Швонде-
ра. Это просто очевидно, достаточно посмотреть любую семейную
историю - нет там дореволюционных профессоров, зато навалом
председателей домкомов.
В 90-ых это дошло до клоунады. Помню, например, Розенбаума и
Гафта, исполняющих белогвардейские песни. А вдова Булата Окуджавы
недавно в своем интервью высказала оригинальную мысль, что
знаменитые 'комиссары в пыльных шлемах' у ее мужа можно понимать
как белогвардейскую песню: мол, лежит геройски павший в схватке с
большевиками белый офицер, а комиссары с любопытством его
разглядывают. М-даа..."
Я думаю, что надо всё же давать и Розенбауму, и Гафту, и где-то
даже Окуджаве некоторую скидку на сумбурность эпошки: делать
большие политические ошибки в ту пору было не мудрено. В совсем
плохие индивиды правильнее зачислять только тех, кто потом в
своих ошибках упорствовали -- даже после октября 1993-го.
* * *
А то ещё такое довелось услышать прочитать -- в процессе собст-
венного частного общения по интернету:
"В период Хрущевской оттепели и Великого реабилитанса -- а это
были годы надежды -- и Хрущев, несмотря на свои загибы, был со-
всем неплохой дядя -- Советы решили начать фабрикацию официальных
диссидентов.
Кто был первым -- сказать трудно. Я думаю, это был небезызвест-
ный Роберт Рождественский. Данный экземпляр обьявился в начале
60-х гг. ХХ вв. После пошла целая орава: Вознесенский, Евтушенко,
Высоцкий, Окуджава, Юлий Ким, Виктор Луи, Эрнст Неизвестный, Юрий
Любимов, Илья Глазунов, Лев Гумилев и ко.
Все эти деятели были призваны КГБ, чтобы, с одной стороны, вы-
являть недовольных диктатурой, с другой -- направлять мнение не-
довольных в нужное для диктатуры русло, с третьей -- показывать
Западу, что, мол, в Совдепии есть оппозиция.
Рождественский начал немедленно издавать свои более чем посред-
ственные произведения миллионными тиражами.
Немедленно подтянулся Вознесенский.
Провокатор Евтушенко -- по кличке Женька-Гапон -- начал также
активно публиковаться такими тиражами,что пожалуй только 'малая
земля' Брежнева могла сравниться.
Окуджава тут же запел под гитару свои псевдо-романсы и стал
писать графоманские 'романы' -- о поручиках, эполетах, дуэлях,
прекрасных дамах, поместьях, банкетах, манеже, флигель-адьютан-
тах, царе, дворянах -- хотя принадлежал к совейской номенклатуре,
коя флигель-адьютантов, царя, дворян и т. п. уничтожала с дикой
жестокостью.
Юлий Ким также заголосил под гитару.
Спекулянт и стукач Виктор Луи начал публиковаться в Западной
прессе -- вот, мол, какая в Советах свобода слова!
Скульптор Эрнст Неизвестный моментально начал ваять статуи абы
кого.
Юрий Любимов начал ставить более чем дурацкие 'новаторские'
спектакли, которые на официальном фоне дикой совейской скуки
смотрелись, впрочем, весьма презентабельно.
Академик Борис Рыбаков также начал кропать песевдонаучную муру
под маркой этакого 'свободомыслящего'.
Ходожник Илья Глазунов немедленно начал писать кучи картин.
Всё -- под строгим чутким наблюдением КГБ."
Худо-бедно -- мнение представителя консервативной общественнос-
ти о наших милых "шестидесятниках".
* * *
О качестве стихов Булата Окуджавы. Вот его знаменитое и в общем-
то трогательное, если не присматриваться к деталям:
Здесь птицы не поют,
деревья не растут,
и только мы плечом к плечу
врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
над нашей родиною дым,
и, значит, нам нужна одна победа,
одна на всех -- мы за ценой не постоим.
Припев:
Нас ждет огонь смертельный,
и все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный
десятый наш десантный батальон.
Лишь только бой угас --
звучит другой приказ,
и почтальон сойдет с ума,
разыскивая нас.
Взлетает красная ракета,
бьет пулемет, неутомим...
И, значит, нам нужна одна победа,
одна на всех -- мы за ценой не постоим.
Припев: ...
От Курска и Орла
война нас довела
до самых вражеских ворот --
такие, брат, дела.
Когда-нибудь мы вспомним это --
и не поверится самим...
А нынче нам нужна одна победа,
одна на всех -- мы за ценой не постоим.
Припев: ...
Если же присмотреться к деталям, напросится вывод, что у автора
этих стихов разорванное мышление. "Большой медицинский словарь"
(2000):
"Разорванное мышление -- расстроенное, характеризующееся нару-
шением внутренних логических связей, скачкообразностью, соедине-
нием разнородных, не связанных по смыслу элементов или, наоборот,
разрывом цельности мыслей и цепи ассоциаций... "
У Окуджавы:
Горит и кружится планета...
"Горит" -- это из-за войны, ладно. Но "кружится" -- это нор-
мальный процесс, от которого чередуются день и ночь. "Кружится"
-- чуждый элемент в образе страдающей планеты. Тем более, что со
словом "кружится" -- в отличие от выражения "идёт кругом"
(голова) -- в основном положительные ассоциации: "кружиться в
танце", "от счастья кружится голова" и т. п.
Ещё в том же стиле: сначала "врастаем в землю тут", а в припеве
уже "уходит в ночь отдельный десятый наш десантный батальон".
Батальон не может одновременно врастать и уходить. Если считать,
что здесь представлена не сцена, а последовательность событий, то
сначала десантный батальон, как правило, уходит в ночь, а потом,
дойдя до нужного места, врастает там в землю. Песня ведь не о
плановых отступлениях под прикрытием темноты.
Ещё разрыв: "лишь только бой угас" бла-бла-бла "бьет пулемет,
неутомим". Уже в пределах одного куплета. Получается, что пулемёт
неутомимо бьёт после боя: не замаялся ничуть и хочет ещё.
Продолжение разрывов: сначала "над нашей родиною дым" в настоя-
щем времени, потом скачок в будущее и -- "война нас довела до
самых вражеских ворот" -- уже в прошедшем.
То есть, в этих стихах некоторые фразы по-отдельности -- шедев-
рики, но стыки их ужасны. Положение спасается мелодией и темой.
.................................................................
.................................................................
Литература:
Бушин В. "Гении и прохиндеи".
Быков Д. "Булат Окуджава".
Нагибин Ю. "Дневник".
Возврат на главную страницу Александр Бурьяк / Шибко социализированный Булат Окуджава