Гитлер ("Майн кампф", ч. I, гл. X): "Уже накануне XX столетия в
сфере нашего искусства начали обнаруживаться печальные симптомы,
дотоле совершенно неизвестные Германии. Конечно, и в более старые
времена можно было иногда констатировать отдельные примеры извра-
щения вкуса. Но тогда дело шло лишь в плане отдельных случаев
художественных ошибок -- итогов художественного, творческого
поиска, чему будущие поколения, однако, все еще могли, несмотря
ни на что, придавать известную историческую ценность. Многое
можно считать в этой области спорным, но как предмет спора оно
имело право на существование, чего не скажешь о нынешней деграда-
ции и извращении вкусов. На рубеже XX века речь могла идти уже не
об этом. Тут мы имели дело не с ошибками, а с идейным вырождени-
ем. Тут уже дело касалось симптомов конкретного культурного
вырождения, сигнализировавших предстоящую политическую катастрофу
под влиянием идей большевизма."
"Большевизм в искусстве является единственно возможной формой
проявления в области культурной жизни большевизма вообще, ибо
именно здесь он сам себе может позволить безграничность извраще-
ний и уродств. Кому такое заявление кажется странным или даже
несправедливым, тому мы советуем внимательнее присмотреться к
искусству тех стран, которые уже имели счастье быть большевизиро-
ванными. Последуйте нашему совету и вы убедитесь, что официально
признанным искусством в этих государствах являются продукты
сумасшедшей фантазии таких погибших людей, как 'кубисты' и
'дадаисты'. Даже в течение краткого периода существования Бавар-
ской советской республики мы могли заметить то же самое. Уже и в
Баварии можно было отметить, что все официальные плакаты, газеты,
рисунки и т. д. носили на себе печать не только политического
упадка, но и общекультурного упадка и разложения. Конечно лет 60
назад нельзя было и представить себе политической катастрофы
таких размеров, какую мы пережили сейчас. Точно так же и элементы
общекультурного распада лет 60 назад были куда слабее, чем те
симптомы распада, которые с начала XX века выродились в кубизм и
т. п. Лет 60 назад такие вещи, как выставка так называемых
'переживаний' дадаистов, были бы совершенно немыслимы. В те
времена организаторов подобной выставки просто посадили бы в
сумасшедший дом. В наше же время такие субъекты возглавляют даже
целое художественное общество. Лет 60 назад такая чума не могла
бы возникнуть, ибо общественное мнение этого не потерпело бы, а
государство тотчас же приняло бы меры. Руководители государства
обязаны бороться против того, чтобы сумасшедшие могли оказывать
влияние на духовную жизнь целого народа. Предоставить "свободу"
такому 'искусству' означает играть судьбами народа. Тот день,
когда такого рода искусство нашло бы себе широкое признание, стал
бы роковым днем для всего человечества. В этот день можно было бы
сказать, что вместо прогресса умственного развития человечества
начался его регресс. Все страшные последствия такого 'развития'
трудно себе даже представить."
"Стоит только с этой точки зрения на минуту взглянуть на итог
нашего развития за последнюю четверть века и с ужасом придется
убедиться в том, насколько далеко ушли мы уже назад по этому
страшному пути. Куда ни взглянешь, всюду видишь зачатки и
зародыши таких болезней, которые раньше или позже неизбежно
должны привести нашу культуру к гибели. Все это симптомы,
указывающие на процесс затяжного периода гниения. Горе тем
народам, которые не умеют справиться с такими болезнями!"
"Такие заболевания уже издавна можно констатировать в Германии
почти во всех областях искусства и культуры вообще. Во всех
областях культуры мы как будто уже перешли свой высший пункт и
находимся на путях регресса. Наш театр самым очевидным образом
шел вниз и еще в довоенной Германии он совершенно исчез бы как
фактор культурного развития, если бы наши государственные театры
не оказали тогда некоторого сопротивления проституированию
искусства. Если отвлечься от этих и некоторых других исключений,
то придется придти к тому убеждению, что наша сцена упала так
низко, что лучше бы народу совершенно перестать посещать этакий
театр. Ведь совершенно неслыханно уже одно то, что в эти 'храмы
искусства' мы не могли вообще пускать свою молодежь, о чем
пришлось открыто заявить в более чем странных плакатах: 'для
молодежи таких-то возрастов вход воспрещен'."
"Подумайте только, ведь главной задачей этих храмов искусства
должно было явиться в первую очередь воспитание молодежи! Ведь не
для того же существуют театры, чтобы услаждать пресыщенных жизнью
старичков. И вот мы дожили до того, что стали необходимыми такие
предосторожности. Что сказали бы великие драматурги старых времен
по поводу таких 'мер предосторожности', а главное, по поводу
таких условий, которые сделали необходимым принятие таких мер?
Как пламенно вознегодовал бы по этому поводу Шиллер! С каким
возмущением отвернулся бы Гёте!"
"Но что такое Шиллер, Гёте или Шекспир для героев новейшей
немецкой поэзии? С точки зрения этих господ Шиллер, Гёте и
Шекспир -- люди совершенно устаревшие, отжившие, мало того, уже
давно 'превзойденные новыми поэтами'. Крайне характерным для
описываемой эпохи является не только то, что ее герои сами
фабрикуют одну только грязь, но и то, что они непременно
стараются вывалять в грязи все подлинно великое в прошлом.
Аналогичные явления всегда приходится констатировать в подобные
эпохи. Чем более жалки и гнусны дела рук такой 'новой' эпохи и ее
деятелей, тем ненавистнее для них свидетели прежнего подлинного
величия и достоинства. Охотнее всего такие деятели вырвали бы из
памяти человечества все его прошлое. Тогда уже не с чем было бы
сравнивать современную грязь и можно было бы выдать за
'искусство' всю 'новейшую' гадость. Чем более жалок и бесталанен
новый институт, тем старательнее пытается он вырвать из памяти
людей все следы прошлого. И наоборот. Все то хорошее и сильное,
что может дать нам современность, будет стараться вести свою
родословную от великих завоеваний прошлого. Сильное и хорошее не
боится того, что оно побледнеет, если его станут сравнивать с
прошлым. Напротив, оно само старается вызвать в памяти и освежить
в представлении новых поколений все то примечательное и великое,
что было в прошлом. Отрицать все великое прошлое, все то, чем
человечество уже ранее обладало, ненавидеть все это прошлое
способен только тот, кто сам ничего ценного и великого миру дать
не может, но в то же время пыжится доказать, что он принес
человечеству невесть какие дары."
"Худшая черта нашей культуры в довоенные годы заключалась не
только в полной импотентности художественного и общекультурного
творчества, но и в той ненависти, с которой стремились забросать
грязью все прошлое. Почти во всех областях искусства в
особенности в театре и в литературе у нас на рубеже XX века не
только ничего не творили нового, но прямо видели свою задачу в
том, чтобы подорвать и загрязнить все старое. Направо и налево
кричали о том, что такие-то и такие-то великие произведения
прошлого уже 'превзойдены', как будто в самом деле эта ничтожная
эпоха ничтожных людей способна была что бы то ни было
преодолеть."
"В этой связи приходится опять указать на трусость той части
нашего народа, на которую уже одно полученное ею образование
возлагало обязанность открыто выступить против этого опозорения
культуры. Наша интеллигенция из чистой трусости не решилась этого
сделать. Она убоялась криков "апостолов" большевистского
искусства, которые, конечно, обрушивались самым гнусным образом
на каждого, кто не хотел видеть перл создания в произведениях
этих господ. Интеллигенция подчинилась тому, что ей казалось
неизбежным. Мало того. Люди прямо стали бояться того, что эти
полумошенники-полудураки упрекнут их в непонимании искусства. Как
будто в самом деле отказаться понимать продукцию дегенератов и
наглых обманщиков может быть зазорным для честного человека. Эти,
с позволения сказать, новаторы имели в своем распоряжении очень
простое средство для доказательства, насколько 'велики' их
творения. Все совершенно непонятное и просто сумасшедшее в их
произведениях они рекламировали перед изумленным человечеством
как продукт 'внутренних переживаний'. Этим дешевым способом
господа эти избавляли себя от всякой критики. Боясь, чтобы ее не
обвинили в непонимании "новейшего" искусства, интеллигенция молча
примирялась с самыми гнусными насмешками над искусством и в конце
концов она и в самом деле потеряла всякий правильный критерий
художественных оценок."
Шпеер: "Эберхарда Ханфштенгля, директора Берлинской националь-
ной галереи, я попросил для украшения геббельсовской квартиры
выделить несколько акварелей Нольде. Геббельс и его жена были в
полном восторге от этого дара, пока не явился Гитлер и самым
резким образом не раскритиковал его, после чего министр немедля
вытребовал меня к себе и воскликнул: 'Сейчас же уберите эти
картины, они просто невозможны!'"
"В эти первые месяцы после взятия власти по меньшей мере неко-
торые направления современной живописи из тех, что в 1937 году
были заклеймены как выродившееся искусство, еще имели известные
шансы. Ибо Ганс Вайдеман, старый член партии из Эссена с золотым
партийным значком, возглавлял в министерстве пропаганды отдел
изобразительных искусств. Ничего не зная об истории с акварелями
Нольде, он подобрал для Геббельса ряд картин в духе Нольде и
Мунка и порекомендовал их министру как выражение национального
революционного искусства. Наученный опытом, Геббельс приказал
немедленно убрать эти картины. Когда же в ответ Вайдеман реши-
тельно отказался подвергнуть анафеме все современное искусство
без разбору, его тотчас сместили с поста и понизили в должности.
На меня производила жутковатое впечатление эта смесь властности и
послушания и поистине зловещее -- тот безусловный авторитет,
каким пользовался Гитлер даже у своих многолетних ближайших
соратников. Геббельс проявил свою безоговорочную зависимость от
Гитлера. Как и все мы. Даже я, привыкший к современному искусст-
ву, безропотно принял решение Гитлера." ("Воспоминания", ч. I,
гл. 3)
"Гитлер считал конец XIX века одной из величайших эпох в чело-
веческой культуре во всех областях изобразительного искусства,
полагая, что лишь из-за недостаточной временной дистанции она еще
не снискала должного признания. Но высокие оценки иссякали на
подступах к импрессионизму, тогда как натурализм какого-нибудь
Лейбля или Тома вполне соответствовал его бойкому художественному
вкусу. Макарта он ценил больше других, впрочем, и Шпицвега тоже.
В данном случае я вполне мог понять его пристрастие, хотя здесь
он восхищался не столько масштабной и зачастую импрессионистичес-
кой манерой, сколько бытовыми деталями, мягким юмором, с каким
Шпицвег посмеивался над провинциальным Мюнхеном своего времени."
(Воспоминания", ч. I, гл. 4)
Многое из символики Третьего рейха сегодня выглядит удачным,
потому что стало привычным. Как всё это воспринималось изначально,
теперь уже сказать трудно.
Гитлер рассказывает об истории нацистских символов следующее
("Майн кампф", ч. II, гл. VII): "Когда сорганизовались наши
отряды, перед нами возник один новый важный вопрос. До сих пор у
нас не было ни своего партийного значка, ни своего партийного
знамени. Это стало вредно для движения. Без этих символов мы не
могли уже обойтись ни сейчас ни тем более на будущее. Партийным
товарищам нужен был значок, по которому они уже внешним образом
могли бы друг друга узнавать. Ну, а на будущее уж конечно нельзя
было обойтись без известного символа, который мы к тому же должны
были противопоставить символам красного интернационала."
"Я уже с детских лет знал, какое великое психологическое
значение имеют подобные символы и как действуют они прежде всего
на чувство. После окончания войны мне однажды пришлось наблюдать
массовую марксистскую демонстрацию перед королевским дворцом в
Люстгартене. В демонстрации этой участвовало около 120 тысяч
человек. Море красных знамен, красных повязок и красных цветов -
все это создавало неотразимое внешнее впечатление. Я лично мог
тут убедиться, насколько такое волшебное зрелище неизбежно
производит гигантское впечатление на простого человека из
народа."
"Буржуазные партии, не обладающие своим особым миросозерцанием,
не нуждались поэтому до сих пор и в своем собственном партийном
знамени. Буржуазные 'патриоты' довольствовались официальным
государственным флагом. Это было бы естественно, если бы дело
обстояло так, что буржуазия сама создала свое государство, а
стало быть и соответственные символы его. Но дело обстояло именно
не так."
"Империя создалась без всякого содействия со стороны германской
буржуазии, а имперский флаг родился на полях войны. Но именно
поэтому официальный имперский флаг и представлял собою только
государственный флаг и не служил выражением какого-либо особого
миросозерцания."
"Только еще в немецкой Австрии буржуазия имела нечто вроде
своего собственного знамени. Часть немецко-австрийского
национально настроенного бюргерства присвоила себе знамя 1848 г.
Этот черно-красно-золотой флаг стал официальным символом части
австрийских немцев. За флагом этим тоже не стояло особое миросо-
зерцание. Но с государственной точки зрения этот символ тем не
менее представлял собою нечто революционное. Самыми непримиримыми
врагами этого черно-красно-золотого флага были тогда -- не
забудем этого -- социал-демократы, христианско-социальная партия
и всю видов клерикалы. Эти партии издевались тогда над
черно-красно-золотым флагом, забрасывали его грязью, ругались над
ним совершенно так же, как они это проделывали в 1918 г. по
отношению к черно-бело-красному знамени. Черно-красно-золотые
цвета, которыми пользовались немецкие партии старой Австрии, были
в свое время цветами 1848 г., т.е. цветами довольно
фантастической эпохи. В Австрии за этими знаменами шла часть
честных немецких патриотов. Но за кулисами движения и тогда уже
осторожно прятались евреи. А вот, после того как совершилась
подлейшая измена отечеству, после того как самым бесстыдным
образом продали немецкий народ, марксистам и партии центра
черно-красно-золотые знамена внезапно стали так дороги, что
теперь они рассматривают их как свою святыню."
"Так и получилось, что вплоть до 1920 г. красному знамени
марксистов, в сущности говоря, не противостоял никакой другой
флаг, который был бы символом другого, прямо противоположного
марксизму мировоззрения. Лучшая часть немецких буржуазных партий,
правда, не захотела стать под черно-красно-золотой флаг, ставший
теперь флагом врагов. Но, с другой стороны, она не сумела и
выдвинуть свою самостоятельную программу. В лучшем случае она
выдвигала только идею простого восстановления старой империи."
"Благодаря этому последнему обстоятельству черно-бело-красный
флаг опять возродился и стал официальным флагом наших так
называемых 'национальных' буржуазных партий."
"Нам было ясно, что этот флаг, который был уже побежден и
разорван марксистами в обстановке очень унизительной для нашего
национального достоинства, совсем не годится стать символом новой
эпохи, когда главной нашей задачей становится борьба против этого
же самого марксизма. Конечно, Цвет эти очень дороги и священны
для нас. Это чудесное сочетание красок не может не радовать глаз
каждого честного немца, боровшегося под этим знаменем и
приносившего за него величайшие жертвы. Но символом новой эпохи,
знаменем предстоящей теперешней борьбы цвета эти все же стать не
могут."
"В отличие от всех буржуазных политиков я держался того мнения,
что для немецкой нации является истинным счастьем то
обстоятельство, что мы потеряли официальный флаг старой империи.
Пусть современная подлая республика совершает свои подлости под
своим собственным знаменем. Мы должны быть только благодарны
судьбе за то, что она избавила старое славное знамя старой
германской империи от участи позорного проституирования его
современной республикой. Пусть нынешние государства, торгующие
своими собственными судьбами своих граждан, не смеют грязнить
наше старое героическое черно-бело-красное знамя."
"Пока существует режим ноябрьского позора, пусть он лучше
пользуется своими собственными эмблемами и не смеет позорить
знамена героического прошлого. Пора нашим буржуазным политикам
понять, что тот, кто предлагает присвоить нынешнему режиму
черно-бело-красный флаг, обкрадывает наше прошлое. Этот старый
флаг соответствовал старой империи, а нынешняя республика, слава
богу, избрала те цвета, которые подходят для нее."
"Вот почему мы, национал-социалисты, не могли сделать своим
старое официальное знамя старой империи. Наша задача -- создать
новое государство, а не просто пробудить от мертвого сна старый
режим, погибший в результате его собственных слабостей и
ошибок."
"Вот почему наше движение, открывшее во имя этого кампанию
против марксизма, должно иметь свое собственное новое знамя,
являющееся символом грядущего нового государства."
"Вопрос о том, как должно выглядеть это наше новое знамя, нас
в то время сильно интересовал. Со всех сторон мы получали
всевозможные проекты. Желания авторов этих проектов были конечно
очень хороши, но действительно удачных проектов не было. Новый
флаг должен был выражать центральные идеи нашего движения. Но
вместе с тем внешняя форма его непременно должна была быть очень
выразительной, притягательной, действующей на массы. Кому
приходится много соприкасаться с массой, тот поймет, что и
небольшие мелочи имеют в этом отношении крупное значение. Удачный
партийный значок может послужить первым толчком, который пробудит
интерес к новому движению у сотен тысяч людей."
"С разных сторон нам предлагали белый цвет. Это было неприем-
лемо для нас, ибо мы ни в какой мере не хотели отождествлять наше
движение со старой империей или, вернее сказать, с теми
трусливыми партиями, которые видят свою единственную политическую
цель в восстановлении старого режима. К тому же белый цвет вообще
не является цветом, увлекающим массу. Он подходит для
добродетельных старых дев и для всевозможных постных союзов, но
не для великого революционного движения нашего времени, ставящего
себе целью совершить величайший переворот."
"Другие предлагали нам черный цвет. Черные краски недурно
символизируют современное положение вещей, но зато они совершенно
не выражают внутренних тенденций, заложенных в нашем движении.
Затем черный цвет тоже не увлекает массы."
"Бело-синие цвета, сами по себе с эстетической точки зрения
очень недурные, исключались уже потому, что эти цвета являются
официальным символом одного из отдельных германских государств,
к тому же не пользующегося особой популярностью ввиду партикуля-
ристских тенденций. Да и это сочетание цветов не давало сколько-
нибудь ясного представления о целях нашего движения. То же самое
относилось и к черно-белым цветам. О черно-красно-золотом флаге
не могло быть и речи. Черно-бело-красные цвета были неприемлемы
по соображениям, указанным уже раньше, по крайней мере в их
прежнем виде. Это сочетание красок, вообще говоря, безусловно
лучше всех остальных. Это самый могущественный аккорд красок,
который вообще только возможен. Я лично все время выступал за то,
чтобы так или иначе сохранить старые цвета, ибо они были для меня
как для солдата не только святыней, но и казались мне с
эстетической точки зрения наиболее художественными. Тем не менее
я вынужден был отклонить все бесчисленные проекта, присылавшиеся
мне со всех концов молодыми сторонниками движения, поскольку все
эти проекты сводились только к одной теме: брали старые цвета и
на этом фоне в разных вариациях рисовали мотыгообразный крест. В
качестве вождя я не хотел с самого же начала опубликовать свой
собственный проект, ибо допускал, что кто-нибудь другой предложит
столь же хороший, а может быть и лучший проект, чем мой. И
действительно один зубной врач из Штарнберга предложил совсем не
плохой проект, близкий к моему проекту. Его проект имел только
тот единственный недостаток, что крест на белом круге имел лишний
сгиб. После ряда опытов и переделок я сам составил законченный
проект: основной фон знамени красный; белый круг внутри, а в
центре этого круга -- черный мотыгообразный крест. После долгих
переделок я нашел наконец необходимое соотношение между величиной
знамени и величиной белого круга, а также остановился
окончательно на величине и форме креста."
"Это знамя и стало нашим знаменем. Форма повязок принята была
такая же: красная повязка, внутри ее белый круг, а в центре этого
круга черный крест."
"Затем был выбран такой же партийный значок: белый круг на
красном поле, а внутри круга черный крест. Один мюнхенский
золотых дел мастер по фамилии Фюсс представил первый проект,
который потом вошел в обиход."
